Бумажный пейзаж - Аксенов Василий Павлович - Страница 32

С различных творческих уст — Феляеву показалось даже, что в голосе лошади впервые появились какие-то женские нотки — ну, как же, как же, Альфред Потапович, с хороших наших уст не сходит вопрос! Вот и драматург Жестянко, только что вернувшийся из США, и Натали Иммортельченко, третьего дня из Японии, целых пятнадцать минут, пока вы с Олегом обсуждали (быстрый многозначительный взгляд), пока вы обсуждали предстоящий семинар в Гурзуфе, только и говорили о Велосипедове. Газеты там о нем пишут. Может быть, соединить вас с товарищем имя это в райкоме произносилось одним лишь легким шевелением губ — Опекуном?

Феляев (у него истекла сегодня трехдневная «завязка», и он был сух, наблюдателен и зловещ) внимательно посмотрел на свою секретаршу, отметил на будущее пока непонятное, но очевидное волнение старой сволочи и пожевал губой. Значит, волнуется общественность? Любопытно. Значит, общественность, по вашим словам, Аделаида Евлампиевна, отчасти взбудоражена? Хорошо, Аделаида Евлампиевна, я вам скажу, когда соединить меня с О-е-у-ом, идите.

В дальнейшем, однажды ночью, два очень похожих женских голоса разбудили Народного артиста СССР Сашу Калашникова.

— Саша, Саша! — взывали они. — Спасайте! Спасайте! Занятно, подумал артист спросонья, женские крики в ночи, просьба о помощи двух женских персон, что же — сейчас это называется «спасайте»?

— Саша, — сказали женщины, борясь с рыданиями. — Это Ада и Гриппа.

Не было таких, в замешательстве подумал мастер прыжка, в последнее время как будто таких не было.

— Саша, разве вы не в курсе? — стенали между тем сестры Тихомировы.

Они решились на этот звонок только лишь после распития бутылки выдержанного портвейна «Мечта поэта», взятого Аделаидой в их буфете, сладчайшего партийного портвейна, на этикетке которого, между прочим, была изображена очаровательная с маленьким ротиком блондинка образца 1946 года, не кто иная, как мама Игоря Велосипедова, краснодарская Сильва, но сие сестрам было неведомо.

— Разве вы не в курсе, Саша, что Игореша попал в беду?

И, перебивая друг дружку, сестры стали рассказывать Калашникову о трагическом недоразумении (Аделаида) и о грубом нарушении гражданских прав посредством утюга, завернутого в газету «Честное Слово» (Агриппина).

Только тогда Саша Калашников сообразил, кто ему звонит среди ночи.

Единственный, кто может его спасти, это вы с вашим огромным художественным авторитетом! Ключи к этому делу у двух людей, у Феляева Альфреда Потаповича (он не сможет вам отказать) и еще у одного человека…

— Имени которого нельзя называть, — прошептала в трубку Аделаида.

— Кагэбэшника, — уточнила Агриппина.

— Лады, — сказал артист, — попробую что-нибудь сделать. Феляеву, конечно, звонить не буду, много чести, а вот с другой стороны, дорогие мои дамы, попробую позондировать.

А между тем, лишний раз подтверждая, что «есть еще женщины в русских селеньях», и Ефросинья Огарышева, печаль велосипедовских очей, не сидела сложа ноги. Выгнав Валюшу Стюрина, отправив его временно к корням генеалогического дерева, девка нарисовала у себя на щеке желто-зеленый цветок и отправилась к своему «мастеру», Народному художнику СССР Гвоздеву, слюнявому безобразнику из старой гвардии.

Этот мерзавец, навалявший за свою постыдную жизнь не менее двух сотен Сталиных и полтыщи Лениных, конечно, был чужд малейшему человеческому побуждению. В обмен на возможную помощь он, конечно, стал у Феньки выторговывать некоторую очередную гнусность.

— А какую же помощь, старая жопа? — спросила Фенька, стаскивая уже джинсы.

— На Олега выйду, деточка, — сотрясаясь от ожидаемого и опадая слюной на бухарский ковер, пообещал маэстро. — На знаменитого дизайнера, киска, прошлогоднего лауреата, ближайшего друга самого Альфреда Феляева.

— Бух-бух! — сказала тогда Фенька и натянула джинсы на прежнее место. — Как только раньше в голову не пришло?! Да я и сама на этого Олежку выйду. Пока, геморрой!

Вот так Ефросинья Огарышева загубила свое высшее образование, но зато на следующий день Альфред Феляев под давлением взволнованной общественности позвонил генералу Опекуну.

Особенно-то долго копаться в оперативном журнале генералу Опекуну не пришлось. В целом довольно быстро сложился перед ним контур преступника. К перу, понимаете ли. потянуло Велосипедова, воображение нехорошее разгулялось, такого рода истории, к сожалению, получили в последнее время большое распространение, обратные результаты всеобщей грамотности, стонет бумагою наша территория. Можно было бы на это и посмотреть сквозь пальцы, но вот отказ от сотрудничества — это и в самом деле более серьезное прегрешение. С этим что-то надо все-таки делать. Народ разбаловался, идеологическая работа расхлябалась. Когда-то товарищ Зиновьев, не реабилитированный еще ленинец, в открытую говорил, что каждый советский человек должен стать чекистом, а сейчас вот мы чего-то стесняемся. Однако если все чекистами станут, то не пострадает ли от этого наша секретность, вот в чем вопрос. Генерал задумался над этим теоретическим вопросом, а потом спросил Гжатского: кто у нас там «ведомый» в этой секции поршней Моторной лаборатории Министерства автопромышленности? Оказалось, что из восемнадцати сотрудников секции двенадцать «ведомые».

Хм, подумал генерал, а не перебарщиваем ли? Не великоват ли процент? На кой нам все-таки хер столько «ведомых» в поршневом-то деле? Ведь поршня же — она и есть поршня, ходит туда и обратно, ни убавить, ни прибавить.

А с другой стороны, похвальные все-таки результаты, из восемнадцати человек двенадцать наши, и только на тринадцатом досадная осечка.

В принципе, если все население будет у нас на крючке, то есть если каждый будет оперативным образом оформлен как обязанный сотрудничать, то в целом получится совсем неплохая картина. Населению это, безусловно, пойдет на пользу при том. конечно, условии, если оно не будет об этом друг другу говорить, то есть если у каждого в душе будет храниться такая хорошая тайна.

Вот важное теоретическое дополнение к призыву товарища Зиновьева. Полное членство и личная тайна. Опекун записал в календаре формулировку. Надо довести результат моего мышлйния (или мышления) до сведения теоретического руководства.

В этой связи такое вот безобразное велосипедовское увиливание недопустимо и должно быть наказано, но… но если проклятая общественность… как бы узнать, кто звонил Феляеву, ведь не сам же, в конце концов, стал таким гуманистом…

Вдруг вся эта система генеральских размышлений была остановлена звонком телефона, причем не через секретаршу, а прямо на столе, не самого важного, но второго по важности.

Присутствующий при всей этой нудной сцене капитан Гжатский не без удовольствия отметил, что Опекун, массивный, стабильный и будто вылепленный из хозяйственного мыла, слегка вздрогнул. Если уж не от вертушки вздрагивает, подумал наблюдательный капитан, а от второго, значит, где-то печет.

— Здорово, батько! — сказал в трубке хмельной страдающий голос. — Узнаешь?

— Как не узнать, — медленно, с многомысленной угрозой, подобной надвигающейся буре, проговорил Опекун.

Женя Гжатский не мог не восхититься. «Так сказать! — подумал. — Вот это опыт! Многим стоили жизни эти интонации».

— Как не узнать, — с еще более чудовищной интонацией повторил генерал, как вдруг и в самом деле узнал голос, называвший его «батькой», хотя прежде никогда не звучало в этом голосе ничего похожего на похмельные муки, но только лишь вечное, взведенное, как курок, нахальство.

Гринька Шевтушенко, «сын полка» в лесах Украины! Бывало, отпускали его, шестнадцатилетнего ординарца, в одиночку в Винницу на ответственное задание. В мягкой шляпе, с полицейской ксивой в кармане. Гринька подшвартовывался на вокзальной площади к блядям-профессионалкам, приглашал погулять на даче с большим начальством, сажал дурочек в «Хорьх», увозил в темноту. Девчата, конечно, предвкушали штурмбаннфюреров, а их в лесу «народные мстители» ждали. Ни разу не прокололся Шевтушенко, всегда четко выполнял ответственное задание, за что и был удостоен высокой правительственной награды.