Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 56

56

– Значит, будет война? – спросила Варвара.

– Быть событиям немалым, – повернувшись к Аглае, говорил Степанов, – и задача наша такова, чтобы народ наш и, в частности, молодежь держать в состоянии мобилизационной готовности. Ты вот, Аглая Петровна, образованием командуешь, учти мои советы. Военкоматам не справиться с этим делом, ежели идейно мы сами нашу молодежь не закалим. Есть еще и легкомыслие у нас, и шапкозакидательство, а я нынче повидал и понюхал – не простая работа нас ожидает. Может, и выпьем за то, чтобы с тем, что я видел, а вы, к вашему счастью, пока не сталкивались, в конечном счете совладать?

– Это с чем же? – спросил, моргая, дед.

– С врагом, дед! – без улыбки ответил Степанов.

– Тогда что ж, как люди, так и я, – произнес дед, стеснявшийся вообще «тешить бесов» при Варваре. И сообщил Аглае: – Ты в чай шиповника подбавляешь? Хорошее дело. И дешевле, и запах – ну чистое сено.

– Чай-то, дед, сеном отдавать не должен, – заметил Родион Мефодиевич. – А что касается дешевизны, то заваривай сено – и вся недолга.

– Сено, сено, – передразнил дед, – секретно, копия на базар. А я тоже вполне свое соображение имею. В Испании ты, Мефодиевич, был, вот где. Страна есть – Испания. Про нее по радио завсегда говорят. И стих даже сложен, Варька его долбит: «Гренадская волость в Испании есть». Нет, скажешь?

И, победно оглядевшись, дед вдруг запел скучным, бабьим голосом:

Кабы знала я, кабы ведала,Молоденька, чаялаСвою горьку долюНа счастье замужества...

Ему казалось, что если люди сидят за столом – выпивают и закусывают, то дело хозяина поддерживать веселье и первому начинать песню Но интеллигентная Гуговна постучала своим сухим кулачком в стену, и с пением пришлось покончить.

– Юрка у них ужасно нервный мальчишка, – сказала Варвара. – Профессор Персиянинов его консультирует, он просто понять не может – отчего такой нервный мальчик.

– Профессора тожа! – сказал дед. – Заявится и сразу Егора в задницу целует. Ах, какие вы прекрасные, ах, какие вы мальчишечки! И денег ему отваливают пятьдесят рублей, я еще и не то за полсотни сделаю...

– Ну что ты, дед! – не согласилась Варвара. – Профессор Персиянинов величина, он у вас в институте, правда, Володя?

– Был, но ушел, – сказал Устименко, – и никакая он не величина, а просто его мамаши любят за то, что он всем говорит, будто этот ребенок единственный на свете.

– То есть высококачественный ребенок? – спросил Степанов.

Варя заметила с грустью:

– Такой солидный, всегда шутит, веселый.

А Володя уже точно бы и не слышал, думал о своем. И весь этот длинный и нелегкий вечер он словно бы вдруг куда-то исчезал и потом растерянно спрашивал.

– А? Вы мне?

Родион Мефодиевич пошел их провожать. Варвара с дедом остались мыть посуду. Степанов взглянул па дочь, потом на Володю, но ничего не сказал. Когда они выходили, на лестнице им встретился Борька Губин – красивый, здоровенный, в хорошем пальто нараспашку и в мягкой шляпе.

– Здравствуйте, Варя дома? – спросил Борис почему-то у Володи.

– Дома, – равнодушно ответил Устименко, и Родион Мефодиевич опять на него взглянул.

– Это что за парень? – спросил Степанов.

– А, Губин Борис. Разве вы его не узнали? Он теперь у нас в городе известная личность. Стихи пишет, рецензии в газете, а если с ним идешь по улице, то часто слышишь: вот Губин. Хороший парень и способный. Варвара его очень хвалит, утверждает, что он легкий человек и не мучитель, как некоторые.

– Мучитель, надо понимать, ты?

– Наверное! – вяло ответил Володя.

И пошел вперед, угрюмо задумавшись; глубоко сунув руки в карманы. Аглая и Родион Мефодиевич о чем-то негромко разговаривали сзади.

Некоторые перемены

С этого вечера Степанов почти каждый день приходил к Володе – так тот думал вначале, а потом с грустным изумлением понял, что Родион Мефодиевич ходит вовсе не к нему, а к тетке Аглае. Он подолгу рассказывал ей одной, а она слушала, подперев красивую голову руками и глядя в одну точку – на старенькую настольную лампу под вышитым тряпичным абажуром. Родион Мефодиевич в морском кителе с золотыми нашивками на рукавах, багрово-загорелый, с седеющими висками и темными кустиками-бровями ходил из конца в конец по теткиной комнате и рассказывал, посмеиваясь и ничего не спрашивая. Володя-то знал, как легко и радостно было ей рассказывать. А однажды он впервые в жизни услышал, как Аглая пела не для себя, а для другого человека. Наверное, они не заметили, как хлопнула парадная дверь и как он вошел, а Володя сел на край ванны и заслушался с полотенцем в руках. Аглая пела негромко, но так просто и так открыто, с такой искренностью тихой и душевной беседы, как поют только русские женщины:

Что ж ты, ноченька, так нахмурилась?Ни одной в тебе нету звездочки!С кем мне ноченьку ночевать будет,С кем осеннюю коротать будет?Нет ни батюшки, нет ни матушки;Лишь один-то есть мил-сердечный друг,Да и тот со мной не в любви живет...

Тетка допела, Володя сразу, с силой отвернул кран, вода со звоном полилась в ванну. Но запереться он не успел, Аглая вошла в переднюю в новом, нарядном платье, спросила, счастливо блестя глазами:

– Давно пришел?

– Как ты пела – слышал! – ответил он угрюмо.

– Не суди! – попросила она. – Не суди, мальчик...

Володя с удивлением на нее смотрел. Он еще никогда не видел Аглаю такой. Про тетку говорили, что она красивая, он и сам замечал это. Но такой прекрасной, светящейся, легкой, совсем еще юной он ее даже и представить себе не мог.

Вода с клокотаньем наполняла голубоватую ванну; Володя стоял худой, с выпирающими ключицами, в трусах, небритый, а она, держа горячей рукой его локоть, говорила ему быстрым, ласковым, едва слышным шепотом:

– Я ведь давно его любила, давно, очень давно. Но тогда это было трудно и для него, и для меня. А сейчас я счастлива, мальчик мой, совсем счастлива. Подумай, рассуди сам, Гриша погиб в двадцать первом году, и ты ведь рано или поздно уйдешь от меня, он одинок теперь, зачем же нам – ему и мне – терять друг друга? Я вижу по твоим глазам, что ты осуждаешь, но за что?

– Не осуждаю я, – глядя в теткины сияющие глаза, ответил Володя. – А просто... все вы меня бросаете... И Варька, и ты, и Пыч. Не бросай только меня, тетка, – попросил он. – Как я один буду? Скучно же все-таки?

Ванна мгновенно перелилась, Володя поскользнулся на кафельном полу, из комнаты вышел Родион Мефодиевич и сказал жалобно:

– Бросили меня все, хоть плачь!

– Видишь! – кивнула Аглая на Степанова. – Как же мне быть?

За ужином Володя вел следствие, а Родион Мефодиевич и Аглая с легкостью и даже с радостью во всем сознавались.

– Значит, и переписка была? – спрашивал Володя.

– А то нет? – сказала тетка. – Этим ты не намажешь, это сыр, а масло в масленке.

– И в Ленинграде, когда ты ездила, вы видались?

– Ну и видались, – сказал Родион Мефодиевич. – И в Эрмитаже были, и в Русском музее, и на Исаакий лазали.

– В вашем-то возрасте?

– Нахал! – сказала тетка.

– И про Испанию ты знала?

– Про Испанию не знала, но догадалась, – наливая Степанову чай, сказала Аглая. – И со стороны Родиона Мефодиевича было не слишком умно скрыть от меня эту поездку.

– Я не хотел, чтобы ты лишнее волновалась.

– Что же теперь будет? – спросил Володя. – Я-то лично против того, чтобы вы переезжали.

– А в чем у тебя дело с Варькой? – спросил Родион Мефодиевич.

– Ни в чем, – сказал Володя. – Просто, наверное, это правда, у меня характер тяжелый. Что мне кажется глупым и незначительным в жизни – про то я так и говорю. И получаюсь тираном. Она даже называет меля деспотом. Впрочем, она и моложе меня, и, конечно, все у нее иначе. Я не сужу, Родион Мефодиевич, я просто не могу, как она.