Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 70

– Водка-то есть? – спросил Богословский.

– Спирт! – виновато ответил Володя.

– И того лучше! Кухарит у вас китаянка? Прекрасно! Нет, спирт надо пить чистым, запивая его водой. Что? Крепко? Конечно, конечно, но ведь вы отлично, умело, сколько угодно пьете и никогда не пьянеете, – помните пельмени у Постникова?

– Помню! – счастливо моргая, ответил Володя. – Я все помню, Николай Евгеньевич. Вы, значит, письмо мое получили?

– О письме и о делах завтра говорить будем. А нынче мы только гости, причем гости промокшие, продрогшие и очень усталые. Распорядитесь, чтобы нам постели приготовили, и сами на боковую, а завтра с утра работать станем.

– Но вы на меня за письмо не обиделись?

– За себя – нет. А за вас обиделся. Дамское немножко, голубчик, письмо, истеричное чуть-чуть. Впрочем, завтра...

– Но все-таки почему же дамское?

Богословский подумал, подвинул к себе ближе чай, сказал:

– Ладно, несколько слов сегодня. Видите ли, дорогой мой юноша, в нашей партии, в большевистской, было еще в дореволюционную пору порядочно врачей. Вы никогда не задумывались над этим вопросом, что именно врача приводило в партию в те трудные годы? А? А я вот думаю, я лично, что приводило в партию докторов ощущение полной бессмысленности медицинского труда в России без революционного взрыва, без смены государственного строя, без уничтожения власти капиталистов, помещиков, кулаков.

Всякий думающий доктор убеждался в том, что его личные усилия, так же как усилия сотен честных людей, при существующем монархическом устройстве империи ни к чему не ведут и привести не могут. Ведь мы все издавна убеждены в том, что будущее принадлежит медицине профилактической, предупреждающей. А какая же, к черту, предупредительная медицина могла существовать в те времена, когда сам гениальнейший организатор Пирогов ничего или почти ничего не мог сделать? Следовательно, дело в системе. Вы попали из семьи партийной, из государства Советского – рабочих и крестьян – сюда, где обстановка совершенно иная, и... растерялись, что ли. По молодости лет не заметили того прогрессивного, что произрастает тут уже, из гордости не написали сразу, например, товарищу Тод-Жину.

– Надо было написать мне сразу, да! – сказал Тод-Жин суховато. – Я бы понял и приехал.

– А мне написали уже в состоянии запальчивости, – продолжал Богословский. – Написали, потеряв ощущение обстановки, места действия, социального устройства общества, где врач фигура неизвестная.

– Немножко известная! – жестко вставил Тод-Жин. – Тот врач, который ехал к нам не из Советского Союза, да, так...

– Тем более. Обстановка не простая, даже в департаменте народного здравия силы различные. Что ж вы тут думали, приедете – и будет как у нас в Советском Союзе: ежели какой непорядок, идете к секретарю райкома, или в санинспекцию, или еще выше – в область? Надо, голубчик, понимать, что эти методы только у нас существуют, где государство не только помогает здравоохранению, но и несет ответственность за здоровье и жизнь каждого своего гражданина, потому что наше государство – государство трудящихся, а не тех, кто пользуется в своих целях трудом граждан капиталистического государства. Впрочем, спать давайте-ка, Владимир Афанасьевич, ложитесь, потому что с завтрашнего дня ваши каникулы навсегда кончатся.

Володя ушел в свою комнату, сел на койку, разулся. В общем, Богословский его как следует пробрал нынче. А справедливо ли?

– Хороший человек! – сказал в это время Тод-Жин. – Чистый, как это, а?

– Как стекло?

– Нет, лучше. Такой бывает...

– Как хрусталь...

– Как хрусталь. Тяжело ему было, да, товарищ Богословский! Раньше надо было мне приехать. Сразу...

– Мальчик хороший, – задумчиво произнес Богословский, – но, знаете, все-таки еще мальчик. Закалки нет. Не понимает, что значит «битва жизни». Пойдем посмотрим его больничку.

Мады-Данзы понес лампу, «мадам повар» семенила сзади.

– Пазы в бревнах глиной замазал, умно, – сказал Богословский. – Забил шерстью, а потом глиной. Заметьте, совершенно не тянет холодом. И коечки экономно расставил, продуманно, ах ты бедолага. Тумбы такие же, как у меня в Черном Яре, – с полочкой, запомнил, хитрец, конструкцию. И чертежик, наверное, сделал. А теперь посмотрим-ка операционную. Нет, вы только подумайте, какую он штуку учудил вместо автоклава, видите? Простые ведра оцинкованные, двойные железные крышки, так, все совершенно разумно и даже остроумно, стерилизация влажным способом. Видите, отверстие внутренней крышки не совпадает с наружным. Ну, все понятно. На плиту, потом шесть часов остужается, вы понимаете?

– Не совсем – сказал Тод-Жин.

– Шесть часов срок имеется, – вмешался Данзы, – шесть часов такой срок, да, за который из спор, которые при первом кипячении сохранились, опять эти бактерии нарождаются, а, да?

– Это он вас учил? – строго спросил Богословский.

– Учил, – испугался Данзы, – каждый день два часа. А потом, – торопливо заговорил он, – потом половина часа кипятить надо с прибавлением углекислой соли из расчета один ноль на один три ноля воды, вот так, а, да? Но никто не пришел совсем, – добавил он потускневшим голосом. – Еще дальше могу рассказать...

– Не надо. Молодец! – похвалил Богословский.

– Значит, хорошо? – осведомился Тод-Жин.

– Спать пойдем! – решил Николай Евгеньевич.

Когда Володя проснулся, Тод-Жин уже ушел. Богословский за столиком в широком коридоре пил чай. Мады-Данзы, стоя у стены, умиленно смотрел на Николая Евгеньевича – он вообще умел смотреть умиленно на тех людей, которых считал начальством.

– Долго уснуть не могли вчера? – спросил Богословский.

Он по-прежнему все всегда угадывал.

– Долго.

– Обиделись на меня?

– Нет, но...

– Вот видите, «но» сразу. А ведь вы решительно ничего не сделали, чтобы к вам валом пошли больные. Тут, коллега, надо стать общественником, бойцом, солдатом, а не неким божьим избранником, который сидит у моря и ждет погоды. Вот, например, в Монгуше от больных отбоя нет, несмотря на засилье лам и шаманов; в Бадане мы строим второй корпус больницы, там Мельников сразу понял огромное политическое значение своей работы, а не только это, как мы любим выражаться, «гуманное», «гуманизм»... Здесь не только доброе дело нужно делать, тут, Владимир Афанасьевич, нужно заставить народ поверить врачу, а это великое, огромное дело...

Он помолчал, отхлебнув чаю, закурил папироску.

– В свое время в этой стране достаточно покуролесили международные подлецы, именуя себя врачами. Вам это известно?

– Немного известно.

– Всякого рода негоцианты, купчики, скупщики, проходимцы – все эти разбойники с большой дороги пронюхали своим проклятым нюхом, что здешние оленеводы, скотоводы, рыбаки, землепашцы и иные труженики почему-то поверили в пользу оспопрививания, то ли эпидемии выкашивали народ вчистую – не объяснить нынче, но поверили. Так вот, международные эти проходимцы возьми этим и воспользуйся, запаслись детритом и за каждую прививку брали «божескую цену» – всего только по овце. Прививали приказчики, а то мальчонки, и никому, конечно, не было интересно – свежий ли детрит, а уж каков он доходит сюда из больших городов Европы – сами представляете. Естественнейшим манером при этаком размахе коммерции даже бесполезного этого детрита на всех не хватало. Разводили его глицерином, а то и просто для прививок глицерин употребляли. За день работы, за баночку-скляночку глицерину получал мистер, месье, вообще один из них – отару овец, голов сотен три. Ну, а самое интересное состоит в том, что инструмент, которым делалась насечка, никогда не дезинфицировался, представляете себе, никогда. Следовательно, путем обманного оспопрививания разносился сифилис в размерах, которые и учесть невозможно.

– Да правда ли это? – болезненно морщась, спросил Устименко.

– То-то, что правда. Ведь для скотины-колонизатора важен только его бог – католический, протестантский, буддийский, его бог Макарка, именуемый в дальнейшем Чистоган. А здешний житель ему, колонизатору, – инородец, дикарь, туземец, созданный к его, колонизатора, обогащению. И мы с вами, Владимир Афанасьевич, как это ни странно, сейчас расхлебываем преступления, сотворенные странствующими рыцарями Чистогана, мы должны принудить здешний народ увидеть в нас то, что мы есть на самом деле. Наша и ваша задача, разумеется, трудна, но почетна. Советский – и порядочный, советский – и добрый, советский – и участливый, советский – и справедливый, советский – и бескорыстный – все это через посредство нашего труда здесь должно стать синонимами, понимаете вы меня, Владимир Афанасьевич?