Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 84

И быстро щелкнув каблуками, он сел в коляску своего мотоциклета.

Когда они выехали из пади, Баринов утер мокрое от дождя лицо платком, вздохнул и посоветовал:

– Очень хотелось полоснуть его нагайкой. По роже! Погодите, доживу до суда.

– Доживете! – угрюмо пообещал Володя.

В этот день они объехали еще шесть кочевий. А вечером в лагере зазвонил колокол – это Баринов собирал летучку. Теперь ежедневно бывали такие летучки, и всегда они напоминали Володе то, что он читал в книгах о заседаниях военных советов или штабов перед решающими битвами.

На этих докторских совещаниях так же, как и на военных советах, коротко и сухо сообщались разведданные о силах врага, докладывались свои потери, подсчитывалось оружие, боеприпасы – сыворотка, вакцина, лагерное оборудование, транспорт. Здесь на столе лежала карта, и полководец (так его и называли доктора: наш генерал Баринов) подолгу задумывался над заштрихованными черными квадратами: здесь был враг – чума. И полевой телефон с зуммером был в палатке генерала, и радист приносил бланки радиограмм и быстро клал их на стол перед Аркадием Валентиновичем. И комиссар Тод-Жин связывался отсюда по прямому проводу с председателем противочумной тройки республики – с Кхарой, каждый день сообщая совету:

– Все благополучно. Заболевших вне очага нет, так, да!

Врачи встречались только на летучках. Все остальное время русские доктора, сестры, фельдшера денно и нощно бились с чумой, с проклятой черной смертью, с тарбаганьей болезнью, которая могла сожрать всю эту маленькую страну, ее скотоводов и землепашцев, ее охотников и рабочих, стариков, молодежь, детей, ее завтрашнее утро.

Спать своих докторов Баринов оставлял принудительно. И строго следил за теми, кто нарушает введенный им рабочий график. Спать и хорошо есть было приказано: измученный врач мог допустить страшную, непоправимую ошибку и заразиться чумой, как говорил Аркадий Валентинович, «по растерянности».

– Это правильно! – одобрял летчик Паша. – У нас в авиации тоже строго на такие безобразия смотрят. Не выспишься минуток двести-триста – и свободно можно гробануться. Заснешь в машине, или вообще апатия нападет.

На своем аэроплане Паша (он любил говорить «аэроплан», а не «самолет») летал на бреющем с востока на запад и с севера на юг по всему району вспышки эпидемии – всматривался в кочевья, нет ли где черной тряпки, не выпалят ли из ракетницы врачи, вызывая помощь, дымят ли очаги, все ли, в общем, «в порядочке», как выражался энергичный, черный, сиплый доктор Лобода. На бреющем Паша пролетал над головами тех людей, которые уничтожали тарбаганов, помахивал сверху рукой в перчатке с раструбом – дескать, валяйте, привет, я просто мимоездом, поинтересовался. И подруливал к лагерю, мылся под душем, ел, вновь вылетал. Врачи, фельдшера, сестры мерили температуру всему населению района, вводили сыворотку больным, вакцинировали здоровых, санитары хоронили мертвых; в дальние кочевья, где были больные, приезжала походная кухня с горячей пищей, ели и выздоравливающие, и врачи, и те, кого выдерживали в изоляторах.

Баринов часто летал с Пашей по вызовам радистов – консультировал сложные случаи. И однажды на летучке сказал:

– Могу поздравить товарищей! Теперь очевидно, что эпидемия локализована пошла на спад, через несколько дней мы все тут покончим.

В эту ночь все врачи, съехавшиеся в лагерь, первый раз выспались всласть не по приказу, а в свое удовольствие. Утром за завтраком Володе дали радиограмму от доктора Васи – из Кхары. Тот в истерических выражениях требовал вызова «на подлинное дело». Софья Ивановна сказала:

– Каждый человек обязан делать то, что он делает, это его долг. А то, что он не делает, делают другие...

Володя усмехнулся. Теперь его никогда больше не раздражала Софья Ивановна. Он знал цену Солдатенковой – ее настоящую, человеческую цену.

В пятницу лагерь начали сворачивать. Устименко только что вернулся с объезда своих кочевий, слез с коня и почувствовал себя плохо: его шатнуло раз и другой. Доктор Лобода подошел к нему поближе, сказал осторожно:

– Простудились, наверное?

– Возможно! – сухо ответил Володя.

И сам, слабо улыбаясь, пошел в изолятор. Он больше не сомневался, что это чума. Покалывало в боку, походка была пьяная, как у заболевших чумой. И язык меловой, характерный.

Едва он лег, вошел Баринов в халате, но без респиратора.

– Оденьтесь как следует! – сказал Устименко. – Иначе я брошу в вас табуреткой.

– А вы меня не учите! – прикрикнул Баринов.

– Повторяю – я швырну табуреткой. У меня чума.

Аркадий Валентинович вышел. Устименко измерил температуру – было тридцать восемь и шесть. Опять явились Баринов и Лобода, уже в респираторах, за их спинами виднелась Туш. Как это было странно – слышать их глухие голоса, а самому сидеть без очков-консервов, без комбинезона, без респиратора.

Покуда носили мокроту в лабораторию, Володя писал письма. Голова его кружилась, во рту было сухо, так сухо, что он без конца пил. И писал:

«Варя! Это письмо продезинфицировано, ты не бойся. Вышла глупая история. Когда ты будешь читать эти строчки, меня уже похоронят. Сейчас я немножко ослабел, умирать не хочется, да и глупо, я тебя, Варя, люблю и никогда не переставал любить. Понимаешь...»

Опять пришел Баринов, сказал громко и весело:

– Я считаю, коллега, что это крупозная пневмония...

Володя внимательно посмотрел в закрытые очками-консервами глаза Баринова и ответил:

– Вы же сами рассказывали, что так обычно утешают заболевших врачей.

– Давайте-ка ложитесь! – велел Баринов.

В дверях опять стояла Туш. Она принесла почту – письмо от Вари и от Аглаи. Варвара писала с флота. «Я на флоте», – прочитал Володя, и снова про театр. Было и про войну несколько слов, и про то, как Володе с его характером трудно, вероятно, лечить разные там «бронхиты-аппендициты». И тетка Аглая тоже писала про войну.

Володя откашлялся, крови в мокроте не было. К вечеру за окном появился летчик Паша – приложил к стеклу записку: «Есть коньяк, может, выпьешь, доктор?» Устименко показал кукиш и лег на кровать.

Второй анализ по Граму опять ничего не дал. Нужно было ждать.

У двери, за стенкой, все время сидела Туш; он слышал ее характерные легкие шаги, ее шепот. Несколько раз заглядывала Солдатенкова и спрашивала у Володи, точно он был маленьким:

– Ну? Как мы себя чувствуем? Мы покушали?

– Мы хотим, чтобы все шли к черту со своей чуткостью! – сказал Володя.

В руке он держал термометр. Тридцать девять и шесть. И тошнит, ужасно тошнит.

Ночью у его кровати сидел доктор Лобода. Володя бредил. Лободу сменил толстый Шумилов. От нечего делать он взял со стола не дописанное Володей письмо к тете Аглае и прочитал: «До черта жалко, что ничего не сделано. И если бы ты, тетка, увидела эту великую армию эпидемиологов, если бы ты поняла, какие это люди! Вот, например, доктор Шумилов. С виду просто толстый обрубок, рассказывает глупые анекдоты, сам первый хохочет...»

«Ну вот еще! – сконфузился и обиделся Шумилов. – Когда это я первый хохочу?»

Положив письмо на стол, он посчитал спящему Володе пульс и вдруг заметил характерный белый треугольник – на подбородке и у носа.

– Туш! – крикнул он. – Помогите мне!

Вдвоем они положили бредящего Володю на спину, и Шумилов отогнул на Устименке рубашку.

– Сыпь! – счастливым голосом сказал он. – Вы видите, Туш? И это правильно, что я толстый обрубок! Мало того, что обрубок, еще и дурак! Будите скорее Баринова! Немедленно!

Короткими пальцами он развязал завязку респиратора, стащил очки, стряхнул капюшон. Толстое, щекастое его лицо, распаренное в жаре, было счастливо.

– Скарлатинка! – сказал он Барипову. – Скарлатиночка! И какая славненькая, характерненькая, хрестоматийная, для студента! Куда же мы с вами годимся? Все забыли? Девчурочку-то он у мертвой матери из объятий вынул. У девочки-то скарлатина. Ах ты господи, как оскандалились! Вы на сыпь взгляните – сплошное поле гиперемии. И лицо: скарлатиновая бабочка, никуда не денешься. Вот-т как-с, товарищ профессор...