Черное безмолвие (сборник) - Глазков Юрий - Страница 43

Натали улыбнулась и взяла на себя инициативу.

— Ему это надо сейчас, понимаете, сейчас. Мы русские, и нам надо проверить одну догадку.

— Ну если так, то пожалуйста, товарищ, берите. — Штукатур протянул мастерок Ивану Петровичу.

Иван Петрович взял мастерок, занял место штукатура и принялся разглаживать сырую серую массу раствора, бесформенной кляксой висевшего на стене. Рука чувствовала податливость, мягкость, готовность повторить замысел человека. Легкое движение, и форма массы менялась. Иван Петрович пытался сделать ровную поверхность, он водил и водил мастерком то слева направо, то наоборот, то совершая круговые движения, но ничего не получалось, из-под его неопытной руки выходило нечто похожее на песчаные барханы, волнистое.

«Прямо стиральная доска», — злился Иван Петрович. И от этого волны становились еще больше.

— Рука дрожит, — усмехнулся мастер. — Когда нужна ровная поверхность, чихнуть боишься, дыхание сдерживаешь, а то получится, как Нил в ветреную погоду, все в волнах будет, шероховатая стена получится.

Когда Натали перевела слова «волны» и «шероховатость», Иван Петрович вспомнил слова мистера Пата, сказанные о Гарри: «Лучший… специалист по голографии, ни одна морщинка не ускользнет от него, ни одна шероховатость». Иван Петрович чувствовал, что разгадка тайны песен где-то рядом, недостает лишь логической связи событий и фактов.

«Волны, шероховатость! Вот в чем дело, вот что он искал, делая голограммы, — волны. Колебания руки оставались в застывшей шероховатости раствора! Дрожала рука, дрожал мастерок — вот тебе и волны. А если он пел? Точно! Вот в чем весь секрет! Вот в чем ключ к разгадке! Вот она в чем, сермяжная правда, вот где собака зарыта! А ну-ка, я попробую», — решил Иван Петрович, продолжая разглаживать раствор, и неожиданно для всех запел во всю мощь своих легких. Мастерок в его руке задрожал, вторя колебаниям голоса, серая масса вздрагивала, запоминая их на долгие-долгие годы.

Иван Петрович громко засмеялся, вскочил на ноги, обнял штукатура и отдал ему мастерок.

— Спасибо вам большое, друг мой, вы мне очень помогли.

Натали перевела, мастер стоял недоумевая. Женя пожал плечами, Натали повторила его жест.

— Пошли, пошли, — пригласил всех Иван Петрович, — нечего плечами разговарить, а то действительно сочтут нас, мягко говоря, за странных людей. Пошли, по дороге все объясню. Кажется, я с вашей помощью кое-что понял. — Еще раз поблагодарив мастера, Иван Петрович, Натали и Женя не спеша побрели к брезентовой палатке.

— Ну вот, теперь все стало на свои места, теперь ясно, откуда появлялись эти замечательные песни. Последняя деталь — работа мастера поставила точку над «и». Сейчас я вам расскажу свою гипотезу. Значит, так. На мой взгляд, все выглядит таким образом. Вспомним, например, последнюю песню, песню египтянина — пастуха-строителя. Не углядел он быка, вроде бы провинился. Его за это сослали на работы, строить храм. Очевидно, он был штукатуром и работал с деревянным мастерком. Это объяснение фона, того постоянно присутствующего шума. Наш предок работал и пел свою печальную песню — историю своей жизни, историю своего народа. Летела песня, напрягались могучие легкие, дрожала, вторя им, рука, дрожал мастерок, оставляя на растворе волны застывших звуков, слов. Так и хранилась «замурованная» песня до появления голографии и таких, как Гарри. Голографический снимок позволял объемно скопировать все шероховатости на стене, известковые волны. А уж воспроизвести их потом в звуковые колебания — это дело пустяковое. Жаль, что такая хорошая идея попала в руки такого проходимца, на предках зарабатывал. Сколько же он скрыл или скрывает таких шедевров? Ладно, с ним разберутся. И все-таки, сколько же он еще припрятал, скольких же прекрасных песен этот Гарри лишил человечество? И что за страсть такая: уникальную картину, книгу, скульптуру — к себе, в свою коллекцию, в свои подвалы… и любоваться буду только сам и никто больше, никто.

— Да, Иван Петрович, теперь понятно, почему пели только мужчины, почему песни только народные и почему в основном печальные, — добавил Женя.

— А самое главное, по-моему, — тихо сказала Натали, — что песни обрели свою настоящую свободу.

СВАДЬБА

Готовился старт длительной экспедиции, полет задумали на целый год, пора уже знать, сможет ли человек в одиночестве долететь до других планет или еще дальше… к звездам. А сейчас на год, вернее, пока на год.

Не так уж давно об этом и подумать-то было страшно, а теперь многое стало более доступным, хотя проблем оказалось более чем достаточно. Инженеры создали надежную технику, корабли и станции могли летать долго, обеспечивая человека всем необходимым, создавая ему уют и возможность плодотворно трудиться. С техникой все было в порядке, а вот с человеком было далеко не все ясным и понятным, и медицине пришлось поломать голову, чтобы не превратились в полете мышцы человека в дряблые тряпки, чтобы он смог ходить по Земле после возвращения из космического путешествия, чтобы сердце его не стало жалким комком, еле толкающим кровь. Для этого придумали целый космический стадион: здесь была и дорожка для бега, и велосипед, правда, стоящий на месте, но педали его надо было крутить с такой же силой, как и на настоящем велотреке, а справа и слева бежали деревья, дома, поля и лужайки, впереди растекалась бесконечная дорога, тропинки, просеки, вверху чистое небо, солнце, парящие птицы; по летящей навстречу дороге, ну прямо как и на самом деле, мчались машины, даже запах гари примешивался к запахам леса. Психологи делали свое дело умеючи и старательно. Инженеры тоже. Все это сложное оборудование проверили в лаборатории на Земле.

Испытатель чуть не слетел с велосипеда, увильнув от груженого самосвала, ругая его на чем свет стоит. А когда проезжал мимо бензоколонки, на него пахнуло легким запахом бензина.

«Утечка или пролили много, надо предупредить, — подумал он и спохватился: — Ведь я в лаборатории, откуда здесь быть бензину, вот это имитация, молодцы, ничего не скажешь!»

Психологи в подготовке к этому полету играли первую скрипку, и это было всем понятно — впереди у космонавта был год борьбы с самим собой, год в космической бездне, год в невесомости, без возможности по-настоящему пройти ногами по земле, без шелеста листвы, без лесного шума, без дождя и капель, которые так хочется поймать широко раскрытыми губами, год без живого человеческого лица. И хотя корабль был напичкан видеомагнитофонами, синтезаторами, голографическими установками, приемниками, передатчиками, стереофоническими динамиками и многими другими премудростями — все понимали, что космонавту будет все-таки тяжело.

В полет готовили Василия. Парень молодой, крепкий, мужественный и к тому же холостяк.

— Ему и скучать будет легче, все-таки нет жены и детей, да и девушки на примете вроде бы нет, как-никак, а все будет полегче, — рассуждали врачи-психологи.

Василий готовился к полету тщательно, все делал, как у них в сибирской деревне, — добротно и надолго. Днями и ночами пропадал на тренажерах. Сильное его тело мелькало в спортивных залах, бассейне. Самолет, управляемый Василием, выписывал в воздухе замысловатые фигуры высшего пилотажа. На заводах и в конструкторских бюро, где строили его корабль, постигал он до тонкостей свой будущий дом и научную лабораторию.

За полгода до полета появилась новинка — вычислительная машина с колоссальными возможностями. Она умела мгновенно решать любую головоломку, в ней таились все знания и умение лучших математиков, физиков, химиков, она обладала опытом всего человечества, была опытнейшим врачом и философом. Она говорила, пела, играла на любых инструментах, была превосходным шахматистом, чудесно готовила обеды и ужины, стирала, гладила, могла поддержать любой разговор…

Василий увлекся машиной, просиживая около нее часами, беседуя с ней. У многих даже зародилось сомнение — уж не влюблен ли он в этот изящный шкафчик с кнопками и клавишами, массой лампочек и синеватым дисплеем. Но любящий человек был рядом и не сводил восхищенных глаз с Василия. Звали ее Вера, она работала программисткой в лаборатории вычислительных машин. Вера слышала разговоры о влюбленности Василия в машину; сначала смеялась, а потом стала ревновать, а зачастую ей хотелось быть на месте этой «неживой умницы». Она помогала Василию постичь машину. Именно Вера ввела в машину последние программы. Теперь им вверялась жизнь любимого человека, жизнь Василия. Машину установили на борт корабля.