Смерти нет - Глуховцев Всеволод Олегович - Страница 6

Он выжил. Это было непросто, но он выжил. Видно, его мать была хорошей матерью. Она сумела сохранить ему жизнь, пока он был совсем беззащитен. Конечно, она берегла бы его и потом, но смерть унесла ее, когда мальчику было пять лет.

Гоблины каким-то путем разнюхали, что группа людей прячется там, в бывшем микрорайоне Максимовка, в подвале супермаркета, — и нагрянули туда.

Бабай смутно помнил мать и тех людей, что жили тогда с ними, — но на всю жизнь в его память врезалась страшная картина.

Взрыв! — и обвалился потолок.

— Атас! — крикнул один парень — и тут же был убит.

В пролом обрушилась нечисть.

Рев. Вопли. Стоны. Выстрелы!

Кто-то из мужчин успел схватить ружья, открыть огонь — это не спасло их, но спасло детей. К счастью, враги не знали, что в убежище есть два запасных хода: жизнь научила людей быть предусмотрительными. Когда гоблины ворвались и кинулись на людей, девятилетняя сестра Бабая (тогда еще Руслана) подхватила мальчишку и кинулась бежать. Последнее, что он успел увидеть в родном своем подвале, — то, как один из мужчин бросился навстречу чудищам со здоровенным кухонным ножом в руке. Этим кинжалом он что есть сил ударил гоблина в пах — дикий рев сотряс стены, и страшная рука с когтями снесла храбрецу полголовы. Кровь хлынула рекой.

Потом, спустя много лет, Бабай часто вспоминал того человека. Вернее, не позволял себе забыть о нем. Он, пацан, жил потому, что тот парень погиб, отдав мальчишке свою жизнь, — это было ясно, яснее некуда.

И так же он не забывал свою сестру. Сводную, получается: от кого родила ее когда-то мать — никто теперь уже не знал. Сестра не дала малышу пропасть. Когда они все: две женщины, один парень лет пятнадцати и четверо детей — спаслись бегством, именно она, сестра, подсказала взрослым, куда им идти. Она была бойкая, смелая девчонка, успела разведать все окрестности и выяснила, что есть отличный, глубокий и просторный бункер под аэродромом авиазавода — ближе к Уфимке, километрах в трех отсюда.

Удалось успешно добраться туда. Девятилетняя девочка оказалась спасительницей! Она, конечно, детским разумом своим не могла этого понять, но вышло точно так. Около аэродрома было озерцо, и за годы безлюдья рыбы расплодилось там видимо-невидимо; а еще выяснилось, что рядом — поля одичавших ржи, бобов и репы. Это и спасло маленькую группу от голодной смерти. Им удалось сделать запасы на зиму, в бункере было сравнительно тепло. Оказалось, между прочим, что бункер этот не что иное, как конечный пункт целого чуть ли не метро, соединяющего аэродром с заводом. Это сообразила одна из женщин, она же вместе с подростком отправилась туда, в глубь тоннеля. Один парень не пошел, побоялся. Он был трус.

Да, этот юнец по кличке Поддувало был трус. Там, в подвале, он первый кинулся со всех ног, тем и спасся... Пути Господни неисповедимы: трусость — подлая вещь, но если б не она, то пресеклась бы одна, пусть тоненькая, но живая все же веточка человеческого рода.

Поддувало и другими талантами не сиял: сутулый, хилый. Малышей норовил исподтишка ударить или пнуть — ни за что ни про что, а так, от мелкой злобы, всегда в нем коптившей. И похож-то он был на выморочную бледную поганку: блеклый, с жидкими волосами, длинным прыщавым носом...

Однако не бывает так, чтобы обделено оказалось человеческое существо. Достался дар и Поддувале. Но если у большинства людей он оказывается распределен более-менее равномерно, то у плюгавого юноши все ушло в сексуальную неистовость. В этом деле он был прямо сверхчеловек!

Озабочен он был всегда. Вечно руки у него блуждали в карманах, что-то тянули, теребили там. И норовил развратничать с маленькими девочками: показывал им член, скверно кривлялся, причмокивал. А девочки-то были не лыком шиты — тут же с криком бежали к женщинам:

— Тетя Фая! Тетя Оля! Поддувало опять х... показывает! — Лексикон у них был самый натуральный.

В ответ слышался страшный мат — и Фая, и Оля в словах тоже не стеснялись. Они и в прежней-то жизни принцессами не были, а от этой огрубели и очерствели до предела. Обе жестоко били Поддувалу — тот валился на кафельный пол и вскрикивал:

— Лежачего не бьют! Лежачего не бьют!

Но бабы его все-таки били.

Ясный перец — они презирали его до глубины души. И при том — что делать! — обе жили с ним такой половой жизнью, какой не живут самые страстные влюбленные. Обе если не разумом, то какой-то глубинной женской сущностью понимали: надо, невзирая ни на что, наплодить как можно скорей как можно больше ребятни. Что они и делали.

За девять лет житья в аэродромном бункере они принесли одиннадцать детей: Ольга — четыре, а Фая — семь. Первая была холодновата, секс с Поддувалой был ей невмоготу, и занималась она этим лишь из чувства долга перед человечеством. Фая же, бывшая служащая МВД, была натура ненасытная, хоть и постарше Ольги лет на пять. Ей Поддувало, правда, тоже тошен был, и она его полноценным человеком не считала, но признавала, что никто из ее мужиков, здоровых, взрослых и красивых, не мог так достать, «до самых печенок», как этот недоделок... Он же мог совокупляться в любую секунду, неистощимо: казалось, что ни мозгов, ни мышц в его организме нет — одна сперма.

Из одиннадцати детей выжило шесть. Четверо Фаининых, два Ольгиных. Три мальчика, три девочки. Подросла и сестренка Бабая, стала девушкой. Разумеется, она понимала, что ей придется быть с Поддувалой; как это ее радовало, можно себе представить. Тот из подростка превратился в молодого человека, щуплого, плешивого и старообразного. На девушку он пялился плотоядно, гоготал, давился слюной... Фая и Ольга осаживали его, материли. Случались и потасовки.

Ребятня — Бабай и его ровесники, мальчик Костя и девочка Снежана — за эти годы сдружились, водой не разольешь. Окрестности они изучили как свои пять пальцев, пытались и по подземному пути проникнуть на завод, однако женщины им это строго-настрого запретили. Ребята помалкивали, но меж собой, понятно, уговорились когда-нибудь добраться туда...

Жизнь казалась устоявшейся. Долго ли она могла продлиться?.. — этот вопрос не задавал никто. Либо по малолетству, либо по глупости, либо от слишком сильного понимания, что жить надо, пока живешь.

Катастрофа грянула внезапно.

Пришло лето — точнее, не совсем пришло, был конец мая, но очень тепло, все буйно зеленело, вовсю цвела сирень, ее пышные гроздья мотались на теплом ветру. День был такой ясный!.. Синее-синее небо раскинулось над миром, а солнце сияло так, словно помолодело вдруг лет эдак на миллиард.

Потом Бабай часто вспоминал, что в тот день его с самого утра давило тяжкое, мрачное предчувствие, и корил себя за то, что не прислушался к нему. На юность ссылок он не делал — юности ведь у них не было никакой. В четырнадцать лет уже они были взрослые люди.

Сестра с Ольгой пошли на озеро. Поддувало послонялся по бункеру, начал домогаться Фаины. Она сперва огрызнулась, но этот маньяк не отставал, и Фая недолго противилась — с возрастом ее ненасытность не пропала, хотя перевалило ей уже за сорок и последнему ее младенцу не было и года.

Итак, герои-любовники уединились в небольшом отсеке и скоро заохали там, застонали. Отчаянно скрипел деревянный топчан. Малышня на это никакого внимания не обращала: самые крохотные дремали, укутанные в тряпки; те, кто постарше, тихонько играли во что-то — они умели быть тихими, хотя никто их специально тому не учил. Сама жизнь научила.

А Бабая все глодало какое-то нехорошее чувство. Он беспокоился за сестру, чего раньше не было. Гнал от себя беспокойство. Ходил по бункеру, сунув руки в карманы, часто сплевывал на пол. Что-то не то, что-то не так было вокруг — а что, он не знал.

В который раз он отшагал от стены до стены, круто развернулся...

И как тогда, вновь взорвался мир.

С адским грохотом рухнул потолок подвала, и адский рев ударил в уши.

Несколько секунд напрочь вышибло из памяти. Были, не были?.. Бабай увидел себя бегущим по тоннелю. Сказать бы — со всех ног, да не скажешь: бежал и волок на руках и за руки ребятню, и бежавшие перед ним Снежана с Костей тоже тащили кого-то, а Костя еще отчаянно жужжал фонариком с ручным генератором — в тоннеле был кромешный мрак.