Дангу - Глыбин Леонид - Страница 46

Почти тотчас по окончании борьбы в камеру вошел мой сторож. Он поглядел на меня, а я с презрением указал ему на убитую тварь. Он покачал головой и усмехнулся. Я был весь в крови, голова кружилась. Я сказал:

— Месье! Позовите господина Касима! Мне нужна медицинская помощь. Где мой докторский сундучок?

Тюремщик молча выслушал меня и пожал плечами.

— Месье Касим! Месье Касим! — проговорил я и сделал знак рукой, будто приглашал его в свою темницу. Тюремщик хмыкнул и, не говоря ни слова, повернулся и вышел. Господи, думалось мне, за что такие страдания? И что за чудовищная нелепость! Я, французский врач, приехавший оказывать медицинскую помощь его Величеству падишаху Фарруху Сийяру, сижу непонятно за что в тюрьме. Более того, в помощи нуждаюсь я сам!» Sana gloriosa domina «, — бормотал я, обмывая раны оставшейся в кружке водой. Что я еще мог сделать?

Потом я рухнул на скамью. Я совсем ослаб от борьбы, от волнения, от потери крови, в висках стучали молоточки. Через несколько минут я забылся в каком-то полусне.

Несколько раз я просыпался от жгучей боли в плечах и спине, вновь забывался, не то спал, не то грезил. В бреду страшная обезьяна продолжала со мной борьбу, я чувствовал ее острые зубы, рвущие мое тело, ее цепкие лапы, вырывающие мои волосы и царапающие спину. Я наносил ей удары, кричал и приходил в себя. Потом снова впадал в дремоту и снова переживал борьбу. И так до наступления следующего дня…

14 июля, суббота

Смутно помню, что я пришел в сознание от неясного шума, может быть, шепота, наполнявшего мою тюрьму. Я сел, поднял тяжелую голову, повернулся к окну и вздрогнул от ужаса и отвращения. Неясный шум исходил из-под окна, где лежала дохлая обезьяна. Теперь вместо нее возвышалась желто-красная куча, которая шевелилась и слабо жужжала. Мухи. Страшные, желтые, красноголовые, жирные. Они были гораздо крупнее наших сине-зеленых навозных мух. Жужжащие стервятники слетелись на падаль, и я не решался их спугнуть, боясь, что они набросятся на меня самого. Мухи влетали и вылетали через окно, поднимались всей массой и снова спускались. Я не осмелился сойти со скамьи и только осторожно дотянулся до кружки с водой, потому что от жажды и внутреннего жара у меня высохли рот и горло.

Потом я сидел и, словно заколдованный, смотрел на эту шевелящуюся кучу, а зной все усиливался и усиливался, и, казалось я сижу не в темной камере, а в раскаленной печке.

Мгновениями я терял сознание, потом опять смотрел на копошащихся мух. Иногда из-под их желто-красной массы вдруг появлялась морда дохлой твари, и я видел ее белые, злобно ощеренные зубы. А зной делал свое дело, и скоро камеру наполнил удушливый смрад разлагающегося трупа. Голова моя кружилась, тело горело, мучительно болели раны. И ко всему еще этот запах, от которого у меня переворачивалось все внутри!

Войдя, мой тюремщик отшатнулся, на лице его отразилось омерзение, и он торопливо переменил мне пищу и воду. Я вновь, ухватив его за плечо, просил позвать месье Касима или хоть убрать падаль, но сторож сильно ударил меня в грудь и поспешил уйти. Впервые я почувствовал отчаяние. Мухи от шума хлопнувшей двери поднялись тучей и загудели. Я увидел весь труп, вздувшийся, как гора; шерсть сползла с него клочьями. Постепенно темнело, и наконец наступил полный мрак, но и в непроглядной тьме я видел ощеренные белые зубы, а страшный смрад, казалось, струями лился прямо на меня. Все это не шло ни в какое сравнение с тем, что я привык видеть и ощущать в анатомическом театре парижской медицинской школы г-на Роже, где долго практиковал. Жара была невыносима. Я снова потерял сознание. Стало светать, я пришел в себя и потянулся за пищей, но едва проглотил горсть риса, как все внутри меня замутилось и меня стошнило.

Вдруг я услышал глухой треск и с содроганием оглянулся. Вздувшийся горою труп вдруг стал меньше; из него по полу полилась мутная зеленоватая жидкость, а воздух наполнился таким смрадом, что я лишился чувств и упал… Затем один за другим сменялись периоды бодрствования, забытья, бреда. Раны мои покрылись струпьями засохшего гноя; боль иногда заставляла меня кричать. Вокруг уже вился целый рой страшных мух, и я все время видел оскаленные зубы мертвой обезьяны…

15 июля, воскресенье

Deo gratias!

Я очнулся на каменных плитах ам-каза. Надо мной раскинулось синее небо, и свежий воздух вливался в грудь. Я захотел повернуться на бок и застонал от боли в спине. Она была чем-то замотана. Я хотел было пощупать ее и с трудом согнул руку, но этот момент в поле моего зрения возник Надир и сказал:

— Не трогай, сахиб джи! Надир положил мазь Надир положил листья. Все пройдет.

Его сморщенное коричневое лицо осветилось улыбкой, он погладил меня по руке.

— Спасибо, Надир! Ты добрый человек и верный слуга. Скажи, какое сегодня число и день недели?

Его ответ поразил меня. Поистине, подумалось мне, после десяти дней мучений со мной произошло настоящее воскресение из мертвых, как некогда это случилось с нашим Господом Иисусом. Я перекрестился, тихо пробормотав:» Salvo Deus, Pater et Filius et Spiritus Sanctus «, — и снова обратился к Надиру:

— Где месье Касим? Что означает все случившееся со мной? И кто такой Омихунда?

— Хузур позволит, Надир скажет! — ответил старик, поворачиваясь и почтительно указывая на важного господина, сидевшего рядом на ковре.

Я увидел молодого человека лет тридцати, с красивым лицом европейского типа, в белой одежде и таком же тюрбане. Его правая рука от локтя до плеча была замотана грязной тряпкой и висела у груди на перевязи.

— Говори! — махнул он здоровой рукой Надиру.

— Месье! М-м-м, — Надир немного замялся и, с трудом подбирая французские слова, продолжал: — Несравненный падишах Фаррух Сийяр в тюрьма, во дворец в Дели нет. Там большой люди — братья-саиды Абдулла и Хусейн Али. Они приказал месье посадить тюрьма. Они сказал — месье не табиб, не доктор, месье — джадугар, колдун, месье — джасус, шпион. Они сказал — месье судить, месье казнить. О-о-о! Омихунда есть, — он хмыкнул и поправился, — был большой человек в этот крепость. Тут пришел великий пахлаван, богатырь Бадмаш-ака, и много-много сипай, — Надир почтительно поклонился в сторону молодого человека, а тот важно кивнул. — Он убил Омихунда, убил Касим. Теперь мы его слуги, да благословит Аллах его! Теперь он…

— Переводи, Надир! — прервал его Бадмаш и обратился ко мне: — Фаренги! Я знаю все про тебя. Ты — табиб. Мне нужна твоя помощь. У меня ранено плечо. Оно очень болит. Ты, конечно, хороший табиб, если тебя пригласил сам падишах.

— Да, месье! Я готов, — ответил я. — Но мне нужен мой медицинский сундучок.

— Али! Принеси, — приказал Бадмаш.

Я встал, превозмогая боль в спине, подошел к нему и размотал тряпку на его плече и руке. Он заскрипел зубами. Я увидел большую сабельную рану. Была повреждена ключица. Вокруг образовались гнойники и синевато-черные пятна, явные признаки возникновения антонова огня.

Тем временем принесли мой сундучок. В общем, мне пришлось повозиться. Наконец я обработал рану порошковой смесью креозота и слизи аравийской камеди, наложил два плюмассо из корпии и закрепил все плотной лубковой повязкой.

— Месье! Я все сделал, — сказал я ему. — Теперь — безусловная чистота, подкрепляющая пища, вино.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал он благодарно. — Послушай, — продолжал он уже с некоторым металлом в голосе, — я освободил тебя из тюрьмы, и теперь ты будешь служить мне. Я буду платить тебе двести рупий в месяц. Али даст новую одежду. Xаэ! И деньги за два месяца вперед. Да будет Аллах доволен нами! Но если будешь плохо работать, снова посажу в тюрьму! Понял? И не с одной обезьяной, а сразу с тремя, — он усмехнулся. — Валла-билла!

Я машинально кивнул, пытаясь осмыслить такой неожиданный поворот. В голове у меня вихрем проносились мысли. Прощай, так и не увиденный мною его величество падишах Фаррух Сийяр. Не будет двора Великого Могола, придворной камарильи, интересной практики, известности и почета. Моя судьба круто менялась, и никто не мог сказать, в какую сторону и что меня ждет впереди. Это знал только один Господь Бог Саваоф.