Хапуга Мартин - Голдинг Уильям - Страница 13

В верхней части шара, теперь, когда окно погасло, он обнаружил, что промежутки между приступами боли вновь стали заполняться голосами и невидимыми предметами. Ему мерещилось, что где-то под ним, там, где заканчиваются огни, горящие в центре Вселенной, проплывает солнце. Но и солнце, и огни находились слишком далеко, чтобы его согреть. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.

— Я буду жить!

Он видел, как солнце внизу под ним совершает свой Медлительный оборот, и в мозгу перепутались представления о вращении Земли вокруг своей оси, о движении вокруг Солнца длиною в год. Он понимал, сколько долгих месяцев предстоит вынести человеку, прежде чем его согреют яркие весенние лучи. Он следил за этим многомесячным движением Солнца, не думая и не отождествляя его с чем-то конкретным. Он видел его под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или проплывающим над полями. И огонь пылающего солнца мешался в его сознании с другими огнями — на полях, в садах, в каминах. Один из этих огней был самым упорным. Он превратился в реальность, с которой необходимо было считаться. Огонь горел за решеткой камина. Камин, виделось ему, находился в комнате, и тут его прошлое обрело зримые черты. Теперь он знал, где он и что с ним происходит. Время и слова приобрели смысл. Напротив него на стуле сидела долговязая, тощая фигура и глядела из-под черных волнистых волос куда-то вверх — словно изучая справочник, раскрытый на другой стороне потолка.

— Взять нас, какие мы есть, и что тогда остается от неба? Одна фикция. Бесформенная, бессмысленная. Понимаешь? Какая-то черная молния, разрушающая все, что мы зовем жизнью.

Но он лишь рассмеялся, довольный своим ответом:

— Нет, не понимаю. Да меня это не так уж и волнует. Но на твою лекцию я приду, Натаниель. Ты и не представляешь, дорогой, как я рад тебя видеть!

Натаниель внимательно поглядел ему в лицо:

— И я. То есть я тоже рад тебя видеть.

— Расчувствовались мы с тобой, Нат. Будто и не англичане вовсе.

Еще один внимательный взгляд.

— Думается, моя лекция будет тебе очень кстати. Ведь если по совести… разве ты счастлив?

— Но и небеса меня не интересуют. Плеснуть тебе чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

Натаниель неуклюже оторвался от стула и встал — руки по швам, ладони вывернуты. Сначала уставился в пустоту, затем обвел комнату взглядом. Подошел к стене и неловко взгромоздился костлявым задом на стеллаж. Вытянув вперед свои неимоверные ходули, он расставлял их шире и шире, пока не закрепился в неустойчивом положении, удерживаясь подошвами ног за счет трения. И снова уставился вверх на справочник.

— Это можно назвать беседой о том, как умирать…

— Ты умрешь много раньше меня. Ночь холодная — а ты только погляди, как ты одет.

Натаниель вперился в смеющееся окошечко, затем перевел взгляд на себя:

— А что? Опять не так?

— Я собираюсь прожить до ста лет и получить все, что нужно.

— И это…

— Ну, много чего…

— Но разве ты счастлив?

— Да что ты заладил одно и то же? Кто бы говорил!

— Мы повязаны одной веревочкой. Чему быть, того не миновать. Кто знает, может, нам предначертано служить вместе. У тебя невероятная способность терпеть.

— Чего ради?

— Чтобы попасть на небо.

— В пустое место?

— Как умирать… чтобы попасть на небо.

— Нет уж, спасибо. Не будь ты ребенком, Нат.

— Я знаю, ты сумеешь. А я…

Что-то менялось в лице Ната. Он снова повернулся к нему. Щеки горели болезненным румянцем. Глаза угрожающе выпучились.

— А я… у меня предчувствие. Пожалуйста, не смейся — У меня такое чувство, можно сказать, я знаю.

Он перевел дыхание. Шаркнул ногами по полу.

— Можно сказать, я знаю, как важно именно тебе понять, что значит попасть на небо… что значит умирать… Потому что пройдет несколько лет…

На какое-то время наступила тишина, он испытал двойное Потрясение. За иллюминатором перестали отбивать склянки, словно все звуки прекратились одновременно с голосом. Кончик сигареты злобным жалом вонзился в руку, боль от ожога перекинулась в шар. Вскрикнув, он стряхнул пепел. Затем растянулся на полу, пытаясь нашарить окурок под креслом, испытывая неудобства, натыкаясь на неровности пола. Пока он так лежал, слова преследовали его, вызывая звон в ушах, приводя в смятение, заставляя сердце колотиться от внезапного ужаса понимания, словно оно, задыхаясь, произносило слова, недосказанные Натаниелем.

— …Потому что пройдет несколько лет, и ты умрешь.

В страхе и ярости он выкрикнул навстречу непроизнесенным словам:

— Ты кретин, Нат! Идиот, кретин несчастный!

Слова эхом отозвались в расселине, и он рывком оторвал руку от рукава плаща. Снаружи совсем рассвело, светило солнце и гомонили чайки.

Он заорал:

— Шиш вам, не умру! Не умру!

Он быстро выполз из щели, поднялся во весь рост. Море и небо были темно-синими. Солнце стояло достаточно высоко и, отражаясь в воде, не слепило. Он ощутил на лице лучи, провел обеими руками по заросшим щетиной щекам. Быстрым взглядом окинул горизонт и двинулся вниз. Повозился с брюками, зачем-то стыдливо оглядываясь. И впервые с того момента, как очутился на скале, разразился презрительным смехом, от которого изменилось выражение его заросшей щетиной маски лица. Он подошел к гному и пустил струю, словно поливая горизонт из шланга.

— Джентльменов просят перед уходом привести одежду в порядок.

Повозился с пуговицами плаща, с яростью сдернул его. Потянул за тесемки под курткой, развязал спасательный пояс, сбросил с себя то и другое. Свалив тяжелую, намокшую одежду в кучу, он стоял над ней, опустив глаза. Глядел на две волнистые полоски из золотого шнурка на каждом рукаве, на позолоченные пуговицы, на черную мягкую ткань кителя и брюки. А потом скинул и все остальное: китель, шерстяной свитер, черный бумажный свитер, рубашку, нижнее белье; стянул с себя длинные гольфы, носки, трусы. Стоя неподвижно, он изучал собственное тело — там, куда доставал взгляд.

Ноги настолько разбухли от влаги, что, казалось, утратили форму. На одной из них большой палец посинел и почернел от ушиба и засохшей крови. Оба колена сплошь в синяках, переходящих в раны, — не ссадины или царапины, а содранная до мяса кожа — величиной с шестипенсовик. На правом бедре синело пятно, словно кто-то припечатал его рукой, опущенной в краску.

Он осмотрел руки. Правый локоть распух и онемел, вокруг виднелось еще несколько синяков. Тело в разных местах покрылось пятнами, и, хотя кожа не была повреждена, все было в кровоподтеках. Он осторожно ощупал щетину на лице. Правый глаз заплыл, и щека была горячей и твердой.

Он поднял нательную рубаху и попытался отжать ее, но она настолько пропиталась влагой, что сразу это не удалось. Пришлось прижать один край скрученной рубашки левой ногой, а другой отжимать обеими руками. Выступившая вода потекла на камень. Такую же операцию он по очереди проделал со всей остальной одеждой и разбросал ее сушиться на солнце. Усевшись рядом с гномом, он пошарил в кителе и извлек оттуда пачку размокших документов и коричневую книжечку. С нее сошла краска, оставив пятна на бумагах, которые теперь были словно покрыты ржавчиной. Разложив их вокруг себя, он принялся за другие карманы. Нашел два пенса и флорин. Сложил их кучкой возле гнома. Достал из кармана плаща нож на ремне и повесил на шею. Покончив с этим, протянул руку к маленькому коричневому диску, свисавшему с шеи на белом шнуре, и слегка его потянул. Лицо скривилось в усмешке. Он поднялся и стал пробираться по камням к запруде с питьевой водой. Опустился у края, наклонился к воде. Снизу поднимались красные кольца, напоминая о другом конце запруды, перегороженной камнями и залепленной илом. Сдерживая дыхание, он осторожно отступил.

И снова полез, преодолевая впадины, к нижнему краю скалы. Вода стояла невысоко, и поверхность утесов была покрыта толстым студенистым слоем из живых существ. Там, возле самой кромки, где он остановился, его еда подсохла и что-то бормотала, издавая бесконечные слабые хрипы. Водоросли над ракушками были прозрачными и светло-светло-зелеными. Он перебирался от одной точки опоры к другой, морщась от боли, когда ноги натыкались на острые края ракушек. Попытка отодрать мидии не увенчалась успехом. Пришлось выкручивать их и выдирать, словно он выламывал и выворачивал кости из суставов, отделяя от сухожилий. Он перебрасывал мидии через голову, и они, описывая дугу, со стуком падали на скалу. Он трудился изо всех сил среди острых ракушек, зависнув над зыбящейся внизу водой, пока ноги не задрожали от напряжения. Потом взобрался на утес, передохнул, вернулся назад и отковырял еще несколько мидий. Среди его улова, разбросанного по скале, некоторые ракушки достигали четырех дюймов в длину. Он сел и, задыхаясь на солнце, принялся возиться с мидиями. Справиться с ними было потруднее, чем с красными леденцами, — створки были сжаты и склеены настолько прочно, что некуда просунуть лезвие ножа. Он положил мидию на камень и стал колотить по ней рукояткой — бил, пока не треснул панцирь. Извлек из ракушки ее многослойное содержимое и отвернулся, глядя на море.