Призрак в кривом зеркале - Михалкова Елена Ивановна - Страница 37

– Макар Андреевич, вы вовремя! Сегодня Лариса сдала на права, и мы решили отметить это радостное событие. Надеюсь, вы к нам присоединитесь?

Илюшин учтиво ответил, что, конечно же, присоединится и будет очень рад поучаствовать во всеобщем торжестве.

Войдя в столовую, он обнаружил всех детей Шестаковой в сборе. Лариса с усталым, но довольным лицом сидела, откинувшись на спинку стула, и слушала разговор Эдуарда и Леонида, проводивших сравнительный анализ достоинств иномарок различных моделей. Эля, подперев подбородок ладонью, смотрела на сестру, но взгляд у нее был отрешенный. Илюшина обе поприветствовали одинаково радушно, и Лариса ничем не выдала, что она помнит об их ночной встрече, а Эля не показала, что совсем недавно просила Макара уехать из этого дома. Эдуард кивнул гостю и продолжил нравоучительным тоном указывать на ошибки, допущенные братом, а тот в ответ широко зевнул, отчего Эдуард завелся еще больше.

– Не спорьте, не спорьте, – остановила обоих Эльвира Леоновна, и братья беспрекословно свернули тему.

Илюшин в который уже раз подумал о том, какое большое влияние имеет мать на своих уже выросших детей. Машины и Лариса его не интересовали, и, подождав, когда беседа войдет в подходящее русло, он спросил:

– Эльвира Леоновна, а отчего окно одной из комнат на первом этаже всегда закрыто ставнями?

Вместо матери живо ответил Леонид:

– Там устроили склад старой мебели. На чердак ее не поднять, а выкидывать жалко.

– Совершенно верно, – кивнула Шестакова. – Например, до одного комода у меня никак не доходят руки – его надо бы отреставрировать, и получится прелестная вещь, весьма функциональная. Или взять книжный шкаф! Для большинства комнат он очень велик, к тому же гостям не нужно, чтобы мебель загромождала пространство – ведь комнаты и без того небольшие. Но расстаться с ним я не в состоянии – он дышит старыми книгами, и мне иногда кажется, будто шкаф их даже читал и стал куда начитаннее, чем я.

Все рассмеялись. Эльвира Леоновна улыбнулась и пожала плечами.

– Но до того, как сделали склад, там жили, – невпопад сказала Эля, и все посмотрели на нее. – Я имею в виду, там останавливались гости, – словно оправдываясь, добавила она. – Например, тот художник… Помнишь, мама?

– Помню, конечно, – с неудовольствием отозвалась Эльвира Леоновна. – Весьма утомительный гость – вечно ноющий, переживающий за свое здоровье по любому пустяку, требующий ухода, как ребенок. Жаловался на…

Она вдруг замолчала. Молчание длилось не больше пары секунд, и его тут же нарушил Эдуард:

– Жаловался на то, что машины шумят за окном.

– Да-да, – с едва заметным облегчением подтвердила Эльвира Леоновна. – Жаловался на шум. Я уже и забыла об этом…

– А я его помню, – задумчиво сказала Эля. – Он был совсем не похож на художника – такой маленький, толстенький, шишковатый, как картофелина.

Она улыбнулась.

– А почему после него из комнаты сделали склад? – заинтересовался Макар.

Снова наступило молчание, которое, продлись оно на секунду дольше, можно было бы смело назвать неловким.

– Потому что для вещей не хватало места! – объявила Лариса, отправляя в тонкогубый рот дольку яблока. – Послушайте, Макар Андреевич, неужели вам действительно так интересно, кто жил в этом доме? Мы уже сами давно забыли, кто, когда и зачем сюда въезжал. Здесь столько помещений! Вы бы еще попросили перечислить поименно всех, кто останавливался в вашей комнате! И доску повесить на стену – мемориальную. «Здесь в мае две тысячи восьмого года был проездом Макар Андреевич».

Она рассмеялась, оглядывая остальных, словно приглашая их тоже повеселиться над неуемным любопытством гостя.

– А я вот помню, кто там жил, – с неожиданным упрямством сказала Эля, и смех Ларисы оборвался. – Там жила Танюша! Татьяна Любашина, – пояснила она для Макара. – К сожалению, у нее была трагическая судьба.

– Ну да, – фыркнула Лариса. – Трагическая судьба путаны!

– Ты не можешь этого знать! – отрезала Эля, и Леонид с Эдуардом переглянулись, удивленные несвойственной старшей сестре резкостью. – Тебе было всего семь лет, когда она умерла.

– Но я уже тогда была умнее тебя и лучше разбиралась в людях!

– Лариса!

Строгий оклик Эльвиры Леоновны заставил обеих девушек замолчать. Эля покраснела, но в глазах ее горело упрямство. Лариса небрежно закинула ногу на ногу, довольная тем, что оставила за собой последнее слово.

– Простите их, сегодня все немного возбуждены, – извинилась Эльвира Леоновна перед Макаром. – В самом деле, я сейчас тоже вспомнила – в той комнате жила Татьяна Яковлевна. Точнее, в двух, но после ее смерти одну комнату фактически превратили в сарай, и пройти в нее из дома теперь нельзя. А вторая – да, заколочена. Татьяна, Татьяна… Несчастная женщина, не вполне здоровая. У нее была тяжелая жизнь. Думаю, то, что в последние годы принято называть послеродовой депрессией, сыграло свою трагическую роль – Таня покончила с собой. Утопилась.

Шестакова вздохнула.

– Это очень печальная история, и я отчасти чувствую свою вину в том, что произошло. Никому из нас не нравилась Любашина. Мы были молоды, жестоки и – что скрывать, Макар Андреевич! – эгоистичны, как большинство женщин. Уверяю вас, когда у тебя четверо детей, становится не до того, чтобы помогать другим несчастным. Мне тогда казалось, что Любашина презирает нас с сестрой, и все ее поведение только подтверждало это. Она была несколько… э-э-э… легкомысленна и всячески задирала мужчин, приходивших к нам в гости, – так что в конце концов все они стали ее избегать, чтобы не попадать в неловкое положение. Лишь много лет спустя мне пришло в голову, что, возможно, Татьяне страстно хотелось попасть на наши вечера – как-никак у нас бывали известные люди, умные, образованные, интересные… Но она скрывала свое желание под маской напускного презрения. Увы, у меня не хватило мудрости это понять.

– Мама, ты ни в чем не виновата! – возмутился Эдуард, бросив рассерженный взгляд на Элю.

– Нет, Эдя, виновата. Я хорошо помню один вечер – за три дня до того, как случился тот ужас. Я тогда испекла пирог, и мне взбрело в голову угостить им Татьяну. Вот я и спустилась к ней на первый этаж…

1990 год, конец января.

Пирог они вдвоем с Розой испекли из остатков антоновки, долежавшей до января, в надежде, что к ним заглянут Антоша с Борей Чудиновым. До субботы было еще несколько дней, но иногда Соколов заходил просто так, без всякого повода, зная, что ему всегда рады в этом доме. Солнечный, обаятельный, улыбчивый, по-мальчишески беззаботный, он наполнял дом шутками и весельем, подтрунивал над Чудиновым, возился с детьми, без обиды принимал покровительственное отношение сестер, выражавшееся в ненавязчивой опеке. По молчаливой договоренности Эльвира и Роза не разговаривали между собой о Соколове, а с ним каждая общалась так, чтобы не выставить себя на посмешище, если окажется, что Антоша все же влюблен в другую сестру.

За год, прошедший с его первого визита в дом Шестаковых, он стал у них совершенно своим. «Прижился Антоша, пригрелся», – шутил рыжий Чудинов. Антоша и вправду прижился и по многим серьезным вопросам – если не по всем – советовался с Эльвирой и Розой, признавая за ними практическую сметку, ум и находчивость. Единственной темой, которую он никогда с ними не обсуждал, была его профессиональная деятельность.

Весь вечер у Эльвиры сладко ухало сердце в предвкушении того момента, когда снизу раздастся звонок – один длинный, один короткий – и красивый баритон Соколова разнесется по лестнице. На Чудинова она не обращала особого внимания, воспринимая его как безобидный, а временами и небесполезный придаток к Антону, и иной раз даже не могла вспомнить, приходил ли он за компанию с Антоном или нет. Боря был такой ручной, такой незаметный… Все мужчины рядом с Соколовым казались ей незаметными.

Когда часы показали десять, Эльвира поняла, что Антон не придет. С досадой посмотрела на кусок пирога, лежавший на белой салфетке и пахнувший печеным яблоком, корицей и ванилью, и вдруг приняла решение. Давно следовало приручить Таньку Любашину – она отравляла существование всему дому, драной кошкой проскальзывала на общую кухню, вытаскивала из холодильника кастрюльку с жалким жидким супом, быстро подогревала и уходила есть к себе в комнату, не говоря ни слова присутствующим. Ребенок, слава богу, был у нее тихим и никому не мешал.