Горькая доля - Голестан Эбрахим - Страница 13

Оставив их выяснять, кто виноват, я медленно пошел к себе.

Из окна в моей комнате было видно, как они впотьмах подбирают под дождем черепки и осколки. Нещадно хлестал дождь, бурлили потоки воды, и голосов я разобрать не мог. Да мне и дела не было до их разговоров. Я в тот вечер наслушался, с меня хватало. И насмотрелся тоже. Хотелось спать. Я лег, но почему-то не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, а в голове проносились туманные, как бывает спросонок, мысли. Почему отец не захотел сам поручиться за дядюшку Мешхеди? Даже с Гулямом сам не поговорил, подослал лейтенанта Баху. Что в этом поручительстве страшного? Может быть, можно мне пойти написать нужную бумагу? Жаль дядюшку, бедный старик. И жену его жаль, она старая, больная. Моя бабушка тоже старая, что у нее, бедной, есть в жизни, кроме четок и молитв? И тетке не позавидуешь – она молит Бога, чтобы мои родители почаще ссорились, и ужасно боится, что однажды родной брат выгонит-таки ее из дома. Все чего-то боятся.

Не боялся Гулям. То есть, наверно, не боялся. Или по крайней мере не боялся вот этих – которых не считал за людей. Если они и вправду такие, как он говорил, то остается либо задать им жару – как и поступил дядя, – либо блевать в сторонке. А как быть с самим Гулямом? Он уличал их во лжи, а сам разве не лгал? Дядя мне не нравился. В начале вечера я разозлился на него, думал, он просто выпендривается. Потом, когда он сказал, что дядюшке ничем не поможешь, мне показалось – он прав. Только он один в действительности и думал о дядюшке, пусть с презрением, пусть желая упечь его насовсем, похоронить в этой богадельне – но думал. Дальше я рассердился, заметив, что ему наплевать на слова отца. Но когда я оконфузился, он поддержал меня. А после этого, за ужином своими речами оскорбил отца. Но все-таки он правильно говорил. То есть, если бы в его словах вовсе не было правды, что же тогда отец ничего не отвечал? А если правда была – зачем Гулям прислушивался к разговорам этих людей? Ведь тем самым он уподоблялся им, становился одним из них. Какие они на самом деле? Я не презирал их, нет, я только хотел разобраться, я тоже имел право знать – какие они, эти взрослые люди.

Но как разобраться? Я был один, вокруг – темнота. Я пытался разглядеть, что она скрывает, и все время натыкался на острые углы, на непонятных людей с непонятными страхами и надеждами. Я словно бродил по двору, пытаясь в потемках, под дождем собрать разбитые черепки. А дождь все лил, он мог вот-вот кончиться, а мог припустить сильнее – кто его знает.

Вот если бы я умел видеть в темноте! Или лучше не»нал бы вовсе, что кругом темно.

Дождь лил не переставая.

А потом наступила суббота. Днем, вернувшись домой, и решил узнать, чем все кончилось и где сейчас дядюшка. Мама не знала, сказала, отца нет дома, он в гостях. А вечером он вернулся поздно. На следующее утро, когда я уходил и школу, он шагал взад-вперед по двору. Я хотел спросить и не рискнул, попрощался, ушел. Днем, вернувшись, я спросил маму, что в конце концов стало с дядюшкой.

– Твой отец пока ничего не сделал.

– Все еще поручительства ждет?

– Не знаю, – сказала мама.

Я заглянул ей в глаза – а вдруг она обманывает? Мама ответила мне ласковым взглядом, и я так и не понял.

Прозвенел звонок на последний урок – законоведение. В нашем классе учеников к доске вызывал староста, который вел учет в журнале, а учитель спрашивал, выставлял отметки – кстати, тем, кто получил низкую отметку, полагалось к следующему разу дополнительное задание, – а потом объяснял новый урок. Когда подошел мой черед и староста назвал мою фамилию, господин Балиг сказал:

– Он уже сдал экзамен с оценкой «отлично», – и усмехнулся.

Я опустил голову. По классу пополз шепоток. Я заметил, что все бросают на меня хитренькие, многозначительные взгляды, и невольно спросил:

– Когда?

Но учитель продолжал свое:

– Впрочем, нет, не на отлично, он и лучше может.

Ребята засмеялись, Балиг тоже улыбался. Я смотрел в пол, не зная, что делать.

– Тебе, я слышал, туго пришлось – да?

Смех усиливался. Я вконец растерялся. Балиг опять заговорил:

– И не стоило расстраиваться, мой милый, небось ведь не впервой?

Теперь уже хохотал весь класс. Я похолодел от ужаса.

– Ты что, до этого никогда так плотно не ел? Или еда тут ни при чем?

Смех превратился в оглушительный рев. Я повернул голову посмотреть на ребят, но толком ничего не увидел и ухватился за парту, перестав слышать, что говорит Балиг. Его голос прорывался сквозь хохот:

– Но во второй раз ты оплошал, дорогуша, со звуком переборщил.

Вокруг шумели, хохотали – яростно и беспощадно. Я все пытался что-то сказать, но слова не выговаривались, хотел поймать его взгляд, попросить глазами пощады – но даже этого не мог и без сил опустился на место. Неожиданно все перекрыл грозный окрик Балига.

– Тихо! – проревел он, и еще раз: – Молчать! – словно ударил обоими кулаками по столу.

В наступившей тишине он гневно произнес:

– Щенки, дерьмо собачье!

Я вдруг заметил, что плачу. Попытался совладать с собой и не смог. Тишина, нарушаемая только треском дров в печке, была еще хуже смеха. Хоть бы прозвенел звонок и мы разошлись – но тишина все длилась и никак не кончалась. Я не отводил взгляда от деревянной, в разводах, крышки парты и не понимал, каким образом учитель заставил ребят молчать и не дышать. Наконец он сказал: – Ну довольно, хватит уже. Вставай-ка, пойди сполосни лицо и возвращайся.

Я понимал, что оставаться в классе нельзя, а встать не решался, смелости не хватало. Я боялся, что не выдержу и, проходя между рядами парт, заеду кому-нибудь в ухо или – самое страшное – кто-то из ребят опять засмеется, заговорит, тронет меня рукой. Я пошел. Ничего не случилось. Открыл дверь – из коридора послышалось громкое тиканье стенных часов. Я осторожно затворил за собой дверь и побрел мимо классов, слушая сменяющиеся от двери к двери голоса. Равномерно тикали часы. Во дворе, несмотря на угрозу встречи с инспектором, я остановился. Там было пусто и уже почти темно – наступал зимний вечер. Веревочные спортивные канаты жались к столбу и плавно покачивались на ветру. Я стоял и смотрел на них, а когда прозвенел звонок, очнувшись, рванулся к дверям и выбежал на улицу.

– Ты чего такой хмурый? – спросила меня мама за обедом.

– Ничего.

– Все о дядюшке треножишься?

– Да пусть у этого гада могилы предков дерьмом покроются!

Mама наверняка изумилась, даже рассердилась, но мне было все равно. Сегодня на смех подняли, в тот вечер отец побил, и еще та история с выключателем, и многое другое. С меня довольно. Я хотел только одного – уйти из школы, насовсем. Как упросить отца, чтобы меня из этой школы перевели? В другое место, с другим учителем, другими учениками – чтоб все-все было другое.

Но наутро я не посмел заговорить с отцом, да и говорить было нечего. Я выспался, наступил новый день, и решение изменить жизнь куда-то улетучилось, отошло в прошлое, стало несбыточной мечтой.

Перед началом уроков я стоял на школьном дворе. Увидев, что навстречу мне идет господин Балиг, я хотел было отвернуться, но он смотрел прямо на меня. Пришлось поздороваться. Он улыбнулся:

– Ну как ты, в порядке? Я пошел рядом с ним.

– Слезы, знаешь ли, только для промывки глаз хороши, – продолжал Балиг.

– Я нечаянно.

– Ты же видел – ребята не понимают, о чем я, ты мог остановить меня, предпринять что-то, ты собрался защищаться – а вместо этого заплакал.

– Не знаю, так получилось, – поневоле идя с ним в ногу, ответил я.

– Видишь ли, бывает, что человек совершает поступок, а расплачиваться ни с того ни с сего приходится другим.

– Но я ничего не сделал, – сказал я.

– Да нет, я не о тебе. В таких делах виноватых нет. Человек хочет как лучше, а те, кому расплачиваться, этого не замечают.