Горькая доля - Голестан Эбрахим - Страница 7

7

Придя домой, я спросил, почему дядюшку отпустили.

– Он с ума сошел, – сказала моя сестра Эарин, – заговаривается даже; взял нож и принялся скоблить померанцевые стволы. Я спросила, мол, ты что делаешь, дядюшка? Он говорит, джуш ищу. Я говорю – это же сухие стволы. А он – нет, джуш все-таки пробивается. Я говорю – ну хорошо, пусть пробивается, все равно его обрывать нельзя. Так он обиделся, ненормальный, у него, бедняжки, голова не в порядке.

И вот мы поехали в новый дом. Было назначено время переезда. И календарь, и гаданье по Корану присоветовали одно и тоже – четверг, в начале хордада [16]. Отец с самого утра уехал за город вместе со своими постоянными спутниками и меня тоже увез. Отец устраивал пикник. Обычно они всей компанией отправлялись веселиться по пятницам. Иногда, если не собирались ночевать, меня и раньше брали с собой, но в этот раз мы остались на ночь. И музыкантов было больше, чем всегда, – обычно на пирушках звучал только тар в сопровождении тамбура. К тому же на закате прибыли певицы и танцовщицы. Закутанные женщины, выбравшись из коляски, скинули чадры, и веселье началось. В ту ночь они пели, плясали, лихо пили водку и так откровенно заигрывали с мужчинами, что привели меня в полное замешательство. Я даже во сне продолжал слышать голоса музыкантов и веселый смех. А наутро проснулся от холода, соловьиного щебета и журчанья воды. Вокруг вперемешку валялись тарелки, доска для нардов, жаровня, тюфяки, барабан, опийные трубки, туфли, накидки, женские платки, бутылки и щипцы для орехов; на ветру колыхались брошенные на ветку шальвары; том Хафиза лежал возле шампуров для кебаба, окруженный яичной скорлупой, пожухлыми шкурками огурцов, алычовыми косточками, зернами миндаля и окурками; в стаканах и в чашках плавали комплекты вставных зубов, а у одной из танцовщиц в изголовье лежал сползший с головы парик. И повсюду все спали. А вода в ручье, когда я умывал лицо и руки, рассыпалась брызгами-градинками и пахла свежестью и дикой мятой. Я ушел, бродил среди цветов, залезал на деревья. Взрослые спали до полудня, и я всю первую половину дня был предоставлен сам себе. К вечеру мы собрались домой. Прикатили извозчики. Часть народу еще оставалась, а часть уезжала. Уехали и мы с отцом. Всю дорогу он сидел смурной и сонный и молчал, лишь иногда тихонько что-то напевал себе под нос. Уже совсем стемнело, когда мы добрались до дома – нашего нового, только что выстроенного дома.

Как только отец постучал в дверь, послышались возгласы: «Ой, хозяин приехал, скорей, скорей», и заблеял барашек. Мы в потемках ждали, коляска разворачивалась и отъезжала, вокруг пахло степью. Наконец дверь отворили. В прихожей Джафар, брякнув бедного барашка об пол у самого порога, закричал: «Посвети сюда!» – и занес нож над горлом жертвенного животного. Я отвернулся, чтобы не смотреть – и увидел, как медленно, прихрамывая, приближается дядюшка. Я окликнул его. Барашек издавал глухие стоны – морду ему перевязали веревкой, а его глаза, пока он прощался с жизнью, глянцево поблескивали в неверном свете закопченной керосиновой лампы. Потом мы, по обычаю, перешагнули через кровь. Нас встретили бабушка с Кораном в руках, мама, держащая свиток Йасина [17], и тетушка, без перерыва бормотавшая молитвы. Собираясь поцеловать Коран и пройти под свитком, отец проговорил: «Прости мне, Господи», наверно, потому, что у него изо рта все еще пахло спиртным. И принял серьезный вид.

Потом мама взяла лампу и повела нас осматривать дом. Я шел последним, так что в темноте ничего толком не увидел. Двор был пуст. Я только понял, что деревьев здесь нет – листья не шумят, а бассейн наполнен водой. Пахло люцерной. Мама показала нам комнаты, потом сказала:

– А это твоя, Парвиз.

Получив собственную отдельную комнату, я тут же заснул – сморила усталость. А назавтра, по дороге в школу, заметил, что наш новый дом расположен на широкой улице. То есть это была не совсем улица, скорее дорога, усыпанная камнями и булыжниками, по обе стороны которой тут и там торчали дома, а за ними виднелись посевы люцерны и пшеницы. Поля эти, кажется, были мне знакомы. Не сюда ли мы с дядюшкой ездили гулять вечерами верхом на ослике давным-давно?

Дядюшка не провожал меня, потому что с утра, совсем рано, ушел домой к жене, сказав, что еще вернется. Мама по случаю переезда вызвала дядюшку и продержала его два дня подряд, но теперь, когда все вещи уже перевезли и расставили, ему больше незачем было задерживаться. Меня провожал Джафар. Мы шли среди пашен. Я то и дело срывался на бег, и путь показался не таким уж долгим. Назавтра, когда я днем вернулся домой, дядюшка понуро стоял у бассейна. После обеда, уходя в школу, я сказал ему:

– Знаешь, меня теперь ни днем, ни вечером не встречают, разрешили возвращаться одному.

Но после уроков увидел его у ворот. Я нарочно пошел очень быстро, и он не поспевал, хромал. Потом я помчался полем, прямо по борозде, а он только кричал – не беги, потише, упадешь, все ботинки вымазал, осторожней! И отставал все больше. В вечерних сумерках пахло весной, зеленела пшеница, вольно дышала степь. Я вбежал в дом, а дядюшка еще хромал далеко позади.

На другой день, утром, я немного подождал, Мешхеди Асгара не было, и я ушел в школу. Днем дядюшка пришел за мной, но я, завидев его издали, незаметно затесался в толпу ребят и убежал домой. Бедняга пришел не скоро, растерянный, встревоженный, и, отыскав меня, спросил:

– Где ж ты был? Зачем не дождался?

– Я сказал тебе, что и днем, и вечером хожу домой один, – ответил я.

Так все и шло. По утрам дядюшка не поспевал вовремя – путь-то неблизкий, а он стал неповоротлив и хромал; по вечерам торопился пораньше уйти, и недовольство в доме росло – мол, какой от него прок, торчит без дела, приходит поздно, уходит рано, кому он такой нужен. Тем временем в городе пустили электростанцию, и к нашему дому тоже протянули провода.

Электрическую лампочку мы называли «фокус-покус». Теперь уже не помню почему, но я вообразил, что электрический ток – совершенно безобидная штука. Дядюшка не знал, как включается свет. Днем электричества не бывало, а домой он уходил всегда засветло, только по четвергам задерживался. Дело в том, что через пару недель после переезда у нас по четвергам вечерами стали читать роузехан [18] – рассказы о мученичестве Хасана и Хусейна должны были освятить новые стены и принести нам благополучие. Дядюшка оставался, чтобы приобщиться к богоугодному делу. Он слушал, лил слезы, подносил чтецу шербет; потом, когда тот уходил, он тоже уходил.

В один из четвергов, до прихода муллы Мотамада – или Мотамана, точно не помню, – я возился у себя в комнате со старым заводным граммофоном. Разобрав его на части, я заводил пружину и устанавливал кожух на полу пружиной вниз. Кожух крутился – зубцы, правда, цеплялись за ковер, – крутился и ехал вперед, но зубцы были только с одной стороны, и кожух ни за что не желал двигаться прямо, а все заворачивал по кругу. Я смотрел и думал, что хорошо бы приспособить к нему батарейку от карманного фонаря – у меня как раз была одна, – а к ней подсоединить проводок с лампочкой, тогда эта штука будет еще и светиться. Я провел кончиком языка по контактам батарейки – они оказались кислыми на вкус – и опять задумался: как же все-таки от вращения пружины и движения бороздки под иглой из нутра трубы, напоминающей гигантскую водяную лилию, раздается голос или звучит музыка. Вошел дядюшка, спросил, чем я занимаюсь. В ответ я протянул ему батарейку:

– Попробуй лизни.

Он взял, провел языком по контакту. Я сказал, что надо лизнуть оба. Он так и сделал, поморщился:

– Что это?

– Электричество, – ответил я.

– Да разве ж у него вкус есть? – удивился дядюшка.

– Ты сам сейчас пробовал, – сказал я, и тут у меня родилась шальная мысль. Я добавил: – Вкус – это еще что…

вернуться

16

Хордад – третий месяц иранского солнечного календаря (с 22 мая по 21 июня).

вернуться

17

Йасин – название одной из сур Корана; под предметом, на котором она написана (блюдо, медальон, свиток), полагается проходить при переезде в новый дом.

вернуться

18

Роузехан – чтец, повествующий о мученической кончине шиитских имамов.