Анжелика - Голон Серж - Страница 58

– Эта фраза в ваших устах, монсеньор, в свою очередь, вызывает у меня восхищение. Действительно, если речь идет о вопросах, не касающихся непосредственно церкви, то есть не о догмате или нравственных устоях, то я убежден, что должен опираться в науке на опытные данные, а не на всевозможные логические уловки. Другими словами, я должен довериться методам наблюдения, изложенным Бэконом в его «Новом Органоне», вышедшем в 1620 году, а также указаниям, данным математиком Декартом, чьи «Рассуждения о методе» останутся краеугольным камнем философии и математики…

Анжелика видела, что имена этих двух ученых почти ничего не говорили архиепископу, хотя он и слыл эрудированным человеком. Она волновалась, как бы спор не принял более острый характер, ведь Жоффрей не станет церемониться с архиепископом.

«И что у мужчин за страсть спорить о всяких пустяках?» – подумала она. Больше всего ее страшило, как бы архиепископ ловкими маневрами не завлек графа в западню.

На этот раз слова Жоффрея де Пейрака, казалось, задели архиепископа – его бледные, чисто выбритые щеки вспыхнули румянцем, он опустил веки, и на лице его появилось выражение надменного коварства, которое напугало Анжелику.

– Мессир де Пейрак, – сказал он, – вы говорите о власти, о власти над людьми, о власти над вещами. Неужели вам никогда не приходило в голову, что ваше поразительное преуспеяние в жизни может многим показаться подозрительным и особенно насторожить неусыпную бдительность церкви? Ваше богатство, которое возрастает с каждым днем, ваши работы, которые привлекают к вам ученых, поседевших над книгами… В прошлом году я беседовал с одним немецким математиком. Он недоумевал, как вам удалось, словно играючи, разрешить столь сложные проблемы, над которыми тщетно бились крупнейшие умы нашего времени. Вы говорите на двенадцати языках…

– Пико дела Мирандола, живший полтора века назад, знал восемнадцать языков.

– У вас великолепный голос, который заставляет бледнеть от зависти великого итальянского певца Марони, вы с легкостью пишете стихи и в совершенстве владеете искусством – простите меня, сударыня! – покорять женские сердца…

– А как же это?

Анжелика догадалась, что муж показал рукой на свою изуродованную щеку, и у нее сжалось сердце.

На мгновение архиепископ смутился, но тут же с раздражением бросил:

– А-а! Уж не знаю как, но вам удается заставить их забыть об этом. У вас слишком много талантов, поверьте мне.

– Ваша обвинительная речь удивляет меня и беспокоит, – медленно проговорил граф. – Я даже не предполагал, что вызываю такую зависть. Ведь мне-то казалось, что, наоборот, я обижен судьбой.

Он склонился к архиепископу, и глаза его вдруг заблестели, словно в предвкушении хорошей шутки:

– А знаете ли вы, монсеньор, что я в некотором роде мученик-гугенот?

– Вы? Гугенот? – в ужасе вскричал прелат.

– Я сказал – в некотором роде. Вот моя история. Когда я родился, моя мать отдала меня кормилице, которую она выбрала, руководствуясь не вероисповеданием, а величиной ее груди. Кормилица же была гугенотка. Она увезла меня в Севенны, в свою деревню, над которой возвышался замок мелкого сеньора-гугенота. А неподалеку, как водится, был замок другого сеньора, католика, и рядом – католические деревушки. Не знаю, с чего все началось, мне было три года, когда произошла схватка между католиками и гугенотами. Моя кормилица и другие женщины из ее деревни спрятались в замке дворянина-гугенота. Ночью католики взяли этот замок штурмом. Всех, кто там прятался, убили, а замок подожгли. Меня же, полоснув трижды по лицу саблей, выбросили в окно с третьего этажа прямо в снег. Снег и спас меня от горящих веток, которые падали вокруг. Наутро один из католиков, придя в замок, чтобы поживиться чем-нибудь – а он знал, что я сын тулузского сеньора, – увидел меня, подобрал и сунул в корзину, что была у него за спиной, вместе с моей молочной сестрой Марго, единственной из местных жителей, уцелевшей после резни. Нашего спасителя в пути несколько раз застигали снежные бураны, и он с трудом добрался до долины. Когда он пришел в Тулузу, я был еще жив. Моя мать раздела меня, вынесла на солнечную террасу и запретила врачам приближаться ко мне, заявив, что они могут только доконать меня. Так я и лежал несколько лет на солнце. Только к двенадцати годам я начал ходить. А в шестнадцать я уже уплыл на корабле, Вот каким образом я сумел столько всего узнать. Сначала мне помогла болезнь и вынужденная неподвижность, затем – путешествия. И в этом нет ничего подозрительного.

Помолчав, архиепископ задумчиво проговорил:

– Ваш рассказ объясняет многое. Теперь меня не удивляет ваша симпатия к гугенотам.

– Я не испытываю симпатии к гугенотам.

– Ну, тогда скажем – ваша антипатия к католикам.

– Я не испытываю антипатии к католикам. Я, сударь, человек несовременный, и мне трудно жить в наш век нетерпимости. Мне следовало бы родиться на век или на два раньше, в эпоху Возрождения – даже название больше ласкает слух, чем Реформация, – когда французские бароны открывали для себя Италию и благодаря ей блистательное наследие античного мира: Рим, Грецию, Египет, библейские земли…

Барон де Фонтенак едва заметно встрепенулся, и это не ускользнуло от Анжелики.

«Он все-таки завел его туда, куда хотел», – мелькнула у нее мысль.

– Поговорим о библейских землях, – мягко начал архиепископ. – Ведь сказано же в писании, что царь Соломон был одним из первых волхвов и уплыл на корабле в Офир, где вдали от нескромных глаз превратил простые металлы в драгоценные? Писание гласит, что он вернулся на кораблях, нагруженных золотом.

– Священное писание гласит также, что, вернувшись, царь Соломон удвоил налоги, что свидетельствует о том, что он привез не так уж много золота, а главное – не знал, когда сможет снова пополнить свои запасы. Если бы царь Соломон действительно нашел способ получать золото, он не стал бы ни увеличивать налоги, ни посылать корабли в Офир.

– Возможно, в своей мудрости он не пожелал раскрывать своим подданным тайны, которыми они могли бы злоупотребить.

– А я скажу больше: царь Соломон не мог знать секрета превращения металлов в золото, потому что такое превращение невозможно. Алхимия не наука, это просто зловещий фарс, выдуманный в прошлые века. Придет время, и над этим будут смеяться, потому что никто никогда не сможет превратить никакой металл в золото.

– А я вам скажу, – бледнея, воскликнул архиепископ, – что собственными глазами видел, как Беше окунул оловянную ложку в приготовленный им состав и, когда вынул ее, она превратилась в золотую.

– Она не превратилась в золотую, а просто покрылась слоем золота. Если бы ваш простофиля взял на себя труд слегка поцарапать верхний слой, он обнаружил бы под ним олово.

– Совершенно верно, но Беше утверждает, что это начало превращения, первая стадия феномена.

Наступило молчание. Рука графа скользнула по подлокотнику кресла, в котором сидела Анжелика, и коснулась ее запястья.

– Если вы уверены, – небрежным тоном сказал граф, – что ваш монах нашел волшебную формулу, о чем же вы пришли просить у меня сегодня?

Архиепископ и глазом не моргнул.

– Беше убежден, что вы владеете главным секретом, который позволит довести этот процесс до конца.

Граф звонко расхохотался.

– Никогда еще я не слышал более забавного утверждения. Неужели бы я стал тратить время на такие глупые поиски? Бедняга Беше, я охотно оставляю ему все волнения и все чаяния, которые может принести эта его лженаука, и…

Страшный грохот, подобный удару грома или пушечному выстрелу, не дал ему договорить. Жоффрей де Пейрак, побелев, вскочил.

– Это… это в лаборатории. Боже мой, только бы не убило Куасси-Ба.

И он торопливо бросился к двери.

Архиепископ поднялся во весь рост с видом вершителя правосудия. Он молча смотрел на Анжелику.

– Я уезжаю, сударыня, – сказал он наконец. – Мне кажется, в этом доме одно мое присутствие вызывает ярость сатаны. Позвольте мне удалиться.