Код Майя: 2012 - Скотт Аманда - Страница 61

Из ста тридцати кораблей, покинувших Испанию, обратно вернулось менее семидесяти. Дома на них обрушился гнев монарха, чья гордость вместе с католической церковью была жестоко уязвлена на глазах у всей Европы.

Арчи, Джетро и их друзья вернулись домой, чтобы отпраздновать победу, но никто не вел разговоров об английских моряках, которым не заплатили, или о бессмысленно погибших из-за недостатка продовольствия солдатах.

Вскоре на смену лету пришла прекрасная и богатая осень, полная облегчения и удовлетворения, и всем казалось, что близок конец учебе — даже до того, как наступил осенний триместр. В то время мало кому удалось чему-то научить или чему-то научиться, но в том не было большой беды. Потом начались праздники, а вскоре после наступления Рождества выпал снег, и все с радостью вспоминали, что Бог любит пуритан больше католиков, и королева Елизавета осталась на своем троне в сиянии славы.

И никто в те дни не восторгался сэром Фрэнсисом Уолсингемом, секретарем и главой шпионов королевы, главным творцом, по мнению Барнабаса Тайта, победы над Испанией.

Никто, за исключением самого Уолсингема и его обширной сети шпионов, без устали питавших жадного паука, который ткал свои интриги из центра паутины.

Никто не знал, сколько шпионов работало на Уолсингема, но было широко известно, что многие агенты шпионили друг за другом, благодаря чему большинство сохраняло честность и усердие.

Однако у них были и другие, более веские причины проявлять усердие. Все знали, что случалось с людьми, вызвавшими неудовольствие секретаря королевы; ни один человек в здравом уме не рискнул бы закончить свои дни в лондонском Тауэре, на дыбе, пытаясь найти несуществующие ответы на бесчисленные вопросы.

Вот почему получение письма, написанного рукой самого Уолсингема, вызвало у Тайта тревогу и потребовало совершить невозможные действия. Даже просить об этом было безумием. Три фута снега и наступление Рождества давали ему возможность обдумать ситуацию, в которой он оказался. Тайт занимался этим вот уже два дня, с того самого момента, как пришло письмо и начался снегопад. Однако за это время не сумел приблизиться к ответу.

Он наклонился вперед, чтобы подбросить еще одно полено в огонь, и прочитал письмо в пятый или шестой раз за вечер, потягивая хорошую греческую мальвазию и покачивая головой.

Второй удар в дверь потряс ее до основания. Голос, которого он не слышал много лет, прошипел:

— Барнабас? Барнабас Тайт. Если ты не хочешь, чтобы мы погибли у твоего порога от холода и голода, то открой дверь и впусти нас.

Мальвазия пролилась в камин, и воздух наполнился винными ароматами. На кубке осталась отметина — городскому серебряных дел мастеру придется изрядно повозиться, чтобы привести кубок в порядок. Однако Тайт не обращал на такие мелочи внимания, его взгляд оставался направленным на зажатое в руке письмо, и он пытался понять, как сэр Фрэнсис Уолсингем мог все это предвидеть заранее.

Тайту не нравились ответы, которые пришли ему в голову, да и прогнозы на его ближайшее будущее не выглядели особенно оптимистичными. Черная тень Тауэра вдруг нависла над ним со всей неотвратимостью, протянувшись на сотни миль к Кембриджу и к колледжу Бидз.

Вскоре после третьего удара в дверь проректор встал и заковылял к двери.

— «Написано в 20-й день декабря, в год Господа нашего, и так далее, и так далее… сэру Барнабасу Тайту от сэра Фрэнсиса Уолсингема привет. Самый важный год нашей истории приближается к концу. Нам удалось отразить испанское зло и удержать суверенные границы нашей страны и права нашей возлюбленной королевы». Он же ее презирает, разве ему не известно, что все об этом знают? «Но паписты никогда не отдыхают, а значит, и мы не должны знать отдыха. У меня есть серьезные основания полагать…» Какие основания? Кто мог знать, что вы придете сюда? «…что Седрик Оуэн, с которым вы были прежде знакомы, путешествует в компании испанца, а уже одно это дает нам основания считать его врагом королевства. Более того, он носит с собой определенные колдовские предметы, которые необходимо отобрать у него для дальнейшего изучения. Я полагаю, что по причине вашей прежней дружбы с ним — дружбы, за которую вы не несете никакой ответственности…» Для Уолсингема не существует людей невиновных. Он готов зарезать собственную дочь, если это послужит к его выгоде. «…Он постарается встретиться с вами в последние дни этого года. Вам следует задержать его, пусть даже и с применением силы, и со всей возможной быстротой доставить живым в Лондон. Если вам потребуется помощь, поднимите собственное знамя над своим домом, и ваши друзья немедленно придут к вам на выручку».

Барнабас Тайт опустил письмо, которое читал вслух, и посмотрел на друга.

— «Доставить живым в Лондон…» Я бы предпочел умереть нищим в колонии прокаженных, чем доставить тебя живым в Лондон к Фрэнсису Уолсингему. Уж не знаю, почему ты стал врагом этого человека, Седрик Оуэн, но тебе следует это исправить, если такое в твоих силах, или бежать из Англии — нет, бежать из Европы, — чтобы спастись от него.

— Несомненно, это один из возможных путей решения проблемы. Однако мне бы хотелось думать, что существуют и другие, прежде чем мы отправимся обратно в Новую Испанию без всякой пользы.

Быстро спустилась ночь, усилив нереальность происходящего. Возле камина, в облаке пара от влажных костюмов для верховой езды, стояли двое мужчин.

Первому было ровно шестьдесят лет. Барнабас Тайт это хорошо знал, поскольку присутствовал на праздновании двадцать первого дня рождения Седрика Оуэна тридцать девять лет назад. Вот почему он с некоторым беспокойством смотрел на Оуэна, который выглядел таким молодым и полным сил и здоровья, хотя считалось, что тридцать лет назад он был убит во французской портовой таверне.

И он привел с собой сообщника, который заговорил на приятном, но странном английском:

— Разве я не говорил, что Уолсингем агент Врага? Тебе бы следовало слушать своего бойца, мой друг, ведь именно я должен оберегать твою жизнь и уловил опасность еще до того, как мы покинули Слюис.

Еще больше, чем появление потерянного много лет назад друга, о чьей смерти он все еще горевал каждую двенадцатую ночь, его беспокоил тот факт, что уверенно двигающийся однорукий человек с огромной золотой серьгой в ухе и в роскошном бархатном камзоле был не только испанцем, но и другом Седрика Оуэна.

Между тем испанец, папист, подданный проклятого Богом Филиппа Испанского, пил его лучшее вино с пряностями в канун Рождества, в тот самый момент, когда подданные ее британского величества от всей души праздновали полную победу над Испанией и всем, что за ней стояло.

Толпы молодых людей сжигали портреты Филиппа в начале рождественского поста. А по прошествии недели мужчины постарше, которые должны были быть умнее, сдирали с живых кошек кожу и распинали их, чтобы показать Папе, что фальшивая религия обречена. Никто в здравом уме сейчас не стал бы принимать в своем доме испанца, как бы роскошно он ни был одет, несмотря на его превосходное владение английским языком и дружбу с человеком, которого все считали умершим.

И еще не следовало забывать о письме Уолсингема, и от мыслей о нем все внутри у Тайта сжималось. Однорукий щеголь только что упомянул Слюис, находившийся в Нидерландах и являвшийся одним из последних важнейших торговых городов, который должна была взять армия Алессандро Фарнези, герцога Пармы, верного слуги Филиппа II Испанского и величайшего врага Англии.

А теперь еще испанец назвал сэра Фрэнсиса Уолсингема Врагом.

Тайт не был слабым человеком и трусом. Тем не менее все тело у него заломило, а душу охватили сомнения. Особенно сильно болело левое колено. Грудь отказывалась подниматься, дыхание с хрипом вырывалось из горла.

Однажды он побывал в Тауэре и уловил там смрад такого полнейшего отчаяния, какого не встретишь в покойницкой или на скотобойне, объединенных вместе. Тогда он себя опозорил — его вырвало, и с тех пор призраки Тауэра его преследовали. Сейчас он вновь уловил этот запах, хотя находился в приятном тепле собственного дома, наполненного ароматами мальвазии, пролитой в камин. Сэр Фрэнсис Уолсингем был рядом, когда Тайта вырвало. Уолсингем улыбнулся. И та его улыбка вместе с пристальным взглядом заставила солидного гражданина Барнабаса Тайта трястись, как женщина в приступе лихорадки.