Алый камень - Голосовский Игорь Михайлович - Страница 11

— Я оставил им заявление. Они сказали, что выяснят, но это будет не скоро. Велели позвонить через четыре месяца.

— Через четыре месяца?

— Конечно, это долго, но быстрее они не могут, — виновато ответил Егорышев. — Что ж, все правильно, — кивнула Наташа. — Садись ужинать.

Егорышеву показалось, что она усмехается.Онположил в тарелку немного картошки и котлету. Есть ему не хотелось.

Наташа убрала со стола и направилась в спальню. На пороге она обернулась и сказала:

— Мы потерпим. Отчего же не потерпеть? Какая разница, жив или нет Матвей? Зачем нам его адрес?

— Наташа! — сказал Егорышев.

— Зачем нам адрес! — повторила она, повысив голос. — Кем он нам приходится, этот Строганов? Он нам не нужен. Слишком много от него беспокойства!

— Перестань! — с тоской сказал Егорышев.

— Я перестану, — ответила Наташа. — Но и ты перестань притворяться, что хочешь его найти!

— Я… Притворяюсь?!

— Да!—сказала она.—Разве ты хочешь, чтоб он нашелся? Смешно было бы ждать этого от тебя! На ее щеках зажглись багровые пятна.

Круто повернувшись, Егорышев вышел из комнаты.

— Это ты, ты во всем виноват! — крикнула Наташа ему вслед. — Зачем ты унес меня с берега Юлы? Если бы я осталась там, Матвей нашел бы меня!

Егорышев сел на стул в прихожей и стиснул голову руками. Но слова, которые произносила Наташа, продолжали падать на него, как камни:

— Я больше ни о чем тебя не прошу, слышишь? Ни о чем! Я твоя жена, я дала тебе слово и не нарушу его, пока ты сам захочешь быть со мной! Я все равно потеряла Матвея, сама потеряла, потеряла навсегда! Он жив, я знаю, и я благодарна судьбе за то, что она подарила мне такое счастье!.. И все. Все! Больше мне ничего не нужно… На большее я не имею права. Я хотела только еще раз взглянуть на него. Только взглянуть. Но это невозможно, теперь я поняла… Почему же ты ушел, Степан? Это твой дом, вернись, и можешь больше не насиловать себя, не притворяться. Я обещаю тебе, что ты никогда не услышишь его имени.

Егорышев вбежал в комнату. Наташа дрожала и расплывалась у него перед глазами. Он хотел обнять ее. Она отшатнулась и захлопнула перед ним дверь. Несколько минут он стоял посреди комнаты, потом принялся собирать вещи. Он положил в чемодан пару белья, рубашку, носки и оглянулся, соображая, что еще нужно взять. Больше ему ничего не было нужно. Он запер чемодан, надел пальто, кепку и подошел к запертой двери.

—Я ухожу, Наташа,—сказал он.—Ты только не волнуйся, я пока буду жить у Долгова на даче. Так нужно. Так тебе будет легче… Тебе сейчас тяжело со мной, я же понимаю… Не мучай себя, Наташа… Никто не виноват в том, что случилось. А Матвея я найду… Если он жив, я обязательно найду его. До свиданья, Наташа…

Он постоял возле двери, послушал. В спальне было тихо.

Перед тем как уйти, он вынул из вазы цветы и выбросил их в мусоропровод. Он не любил увядших цветов. Лучше уж пусть не будет никаких.

Еще издали он увидел, что на даче Долговане горит свет. Поселок уже спал. Прогрохотала электричка, и стало так тихо, что Егорышев придержал дыхание. Он подумал, что Долгов, наверно, задержался в «Национале» или заночевал в Москве. Придется поискать другое пристанище. Жаль, что нельзя поехать к матери. Мать ни о чем не должна знать…

Просунув руку сквозь забор, Егорышев открыл калитку и поднялся на крыльцо. Дверь на веранду оказалась открытой. Значит, Долгов был здесь;нопочему же не горел свет? Егорышев постучал.

В одной из комнат вспыхнула лампа. Долгов не выходил так долго, что Егорышев успел выкурить папиросу. Наконец он открыл дверь и, щурясь, вгляделся в темноту.

— Это я, — сказал Егорышев.

— Степан?!—помолчав, изумленно спросил Долгов. — Ты как сюда попал?

— Можно у тебя переночевать?

— Можно-то можно… Ладно, входи.

В комнате был беспорядок. На столе громоздилась грязная посуда. В тарелках с остатками еды валялись окурки. На диване, накрывшись одеялом до подбородка, сидела Таня. Ее высокая прическа сбилась набок.

— Извини, брат,—сказал Долгов.—Мы тебя не ждали.

— Я лучше пойду, — смущенно сказал Егорышев.

— Ерунда! — весело сказала Таня. — Оставайтесь. Вы ляжете на диване, а мы с Юркой сейчас пойдем в лес. Мы хотели всю ночь гулять в лесу, а он меня заманил на дачу! Но сначала мы выпьем.

— Я не хочу пить, — отказался Егорышев, но Долгов силой усадил его за стол и налил ему полный стакан коньяку. Егорышев выпил коньяк, как воду.

— Неплохо, — сказала Таня. — А я только что хотела произнести тост. Я хотела выпить за то, чтобы всегда светила луна. За то, чтобы умереть молодыми! За то, чтобы всем было легко! За любовь!

— Слишком много тостов, — усмехнулся Долгов. — Степан сделал правильно, что не стал тебя ждать.

— Любить не всегда легко, — тихо сказал Егорышев.

— Люди сами придумывают себе трудности, — снисходительно ответил Долгов. — А жизнь и так коротка. Таня хорошо сказала, надо умирать молодыми.

— Если все будут умирать молодыми, кто же будет рожать детей? — спросил Егорышев, ощущая странную пустоту во всем теле. — Вас страшно слушать!

— А на вас скучно смотреть! — запальчиво ответила Таня. — Я знаю, вы меня осуждаете. Но права я, а не вы. Это во времена Шекспира люди вешались и стрелялись из-за любви… Причем даже не из-за любви вовсе, это им только так казалось, а из-за того, что было оскорблено их чувство собственников!

— Правильно! — одобрительно вставил Долгов.

— Вы не подумайте, я не за распущенность! — покачала головой Таня. — Но просто сейчас время другое. Каждый век имеет свою мораль. То, что Шекспиру показалось бы ужаснейшим легкомыслием, в наш век стало нормой поведения. Еще Энгельс предсказал, что любовь станет непритязательной, как дружба, ревность исчезнет, а детей будет воспитывать государство.

— Правильно! — опять сказал Долгов и подмигнул Егорышеву.

Таня торжествующе засмеялась и заглянула в рюмку.

— Я так не могу, — медленно сказал Егорышев.

— Ты просто пережиток, — ответил Долгов. — Ты осколок прошлого. Тебе нужно было родиться во времена Тургенева. Не веришь? Ну, ничего, жизнь тебя научит. Она тебя, по-моему, уже начала учить. Я, конечно, о чужой жизни судить не берусь, но по-моему, чем расходиться, лучше вообще не связываться.

— Двадцатый век — это век потерь, — сказала Таня заплетающимся языком. — Люди привыкли все терять… Но они боятся терять и предпочитают ничего не иметь.

Она накинула на плечи платок, всунула босые ноги в туфли и вышла на веранду.

— Ложись спи, — сказал Долгов. — Свет потушить?

— А вы? — сказал Егорышев.

— В лес пойдем… Луной любоваться.С Танькой не соскучишься. Она умная.

— Умная, — согласился Егорышев и сел на кровать. — Любит она тебя?

Долгов усмехнулся и потушил свет.

6

В Институте цветных металлов и золота имени Калинина Егорышеву ничего не удалось узнать. Строганова там помнили, но, где он, не знали. На всякий случай Егорышев еще сходил в студенческое общежитие. Комендант, пожилая спокойная женщина в очках, услышав фамилию Строганова, улыбнулась и сказала:

— Как же, помню. Чернявый такой, цыган. Карикатуры все рисовал. Меня раз нарисовал… А под Первое мая уборщица заболела, он за тридцатку все полы на этаже вымыл. Прилично вымыл, без дураков.

— А дружил он с кем-нибудь? — спросил Егорышев.

— Об этом он мне не докладывал… Егорышев вернулся на дачу расстроенный. Долгов оставил ему ключ, а сам жил в Москве. Воздух на даче действительно был чудесный. Каждый день Егорышев звонил Наташе на работу.

— Алло, — говорила она. Послушав ее голос, он осторожно вешал трубку. Раз она на работе, значит здорова.

— Алло, почему ты дышишь в трубку и молчишь? — спросила она на четвертый день. Егорышев не ответил.

— Ну, как хочешь, — тихо сказала Наташа. — Вчера приезжала Анастасия Ивановна, спрашивала про тебя. Я ответила, что ты задержался на собрании. Так что имей в виду, она ничего не знает.