Хочу верить… - Голосовский Игорь Михайлович - Страница 32

Я поднялся на крыльцо, жадно глядя на нее. Высокая, очень хорошо сложенная, немного полная, в светлом халате и шерстяном платке. Под платком в тени блестящие, внимательные глаза. Больше я ничего не успел рассмотреть.

Я вошел вслед за нею в сени, а оттуда, нагнув голову, в маленькую очень чистую комнату, где все было белым: постель, скатерть, занавески, накидка на телевизоре, чехлы на стульях.

На письменном столе горела лампа под белым матовым абажуром. Щелкнул выключатель. Вспыхнула люстра, и сразу все стало простым и обыкновенным.

Передо мной была почти совсем седая женщина, со смуглым, красивым лицом и тонкими губами. Она с интересом смотрела на меня. Я молчал.

— Садитесь. Вот стул.

— Спасибо… Пауза затянулась.

— Вы назвали меня Людмилой Иннокентьевной. Откуда вам известно это имя? — негромко спросила она.

— Это… ваше имя?

— Когда-то было моим. Очень давно…

— В тысяча девятьсот сорок первом году?

— И в сорок первом…

— А в сорок втором?

— Что значат ваши вопросы? Кто вы?

Я протянул ей удостоверение. Она взглянула.

— И все же… не понимаю…

— Людмила Иннокентьевна, — тихо сказал я. — Я искал вас так долго. Как я вас искал! Я не знал, что вы живы. Никто не знает, что вы живы… Я приехал поздно, вам нужно проверять тетради, я понимаю. Простите меня… Но только один человек на свете может ответить на мои вопросы. Этот человек — вы!

Она наклонила голову.

— Говорите.

— Все началось с Прибельска. Я хотел написать очерк о подпольщиках. Там мне рассказали о вас.

— Странно…

— Почему странно? Разве вы…

— Но все мои товарищи погибли. В Прибельске я не была с тысяча девятьсот сорок пятого года. Неужели кто-то еще помнит обо мне?

— Очень хорошо помнят, — сказал я. — Вы заходили в обком партии, когда приехали туда после войны?

— Нет. Я искала своих бывших соседей. Там умерла моя дочь. Я хотела, чтобы мне показали могилку… Но никого не нашла.

— Значит, никто в Прибельске не знает, что вы живы?

Она пожала плечами.

— Чудовищно! — прошептал я.

— Что вы сказали?

— Нет, ничего… — Я потер рукой лоб. — Простите… Мысли мешаются… Так много нужно сказать вам… Вы разрешите?

— Да. Если это необходимо для очерка.

— Ваша девичья фамилия Зайковская, не так ли? А фамилия вашего первого мужа Сапожников?

— Да. Он погиб в начале войны.

«Это не совсем так», — хотел я сказать, но сдержался: было еще не время.

— Зайковской вы оставались, если не ошибаюсь, примерно до октября тысяча девятьсот сорок второго года. Потом переменили фамилию и стали Галиной Наливайко. Верно?

Она кивнула.

— Как это произошло?

— История сложная…

— Я знаю ее в общих чертах. В июне вас арестовали, а в сентябре положили в больницу с аппендицитом. Двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года Людмила Зайковская умерла. Об этом был составлен официальный акт. Тело умершей свезли на кладбище и похоронили.

— Совершенно верно.

— Но… вы живы!

— Вам многое известно, — улыбнулась Людмила Иннокентьевна. — Неужели вы не догадались об остальном?

— Подождите, — пробормотал я. — Галя Наливайко… она поступила в больницу с брюшным тифом. Потом ей стало лучше.

— Ей не стало лучше, — ответила Зайковская. — Она умерла двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года, а в ночь на двадцать восьмое члены подпольной организации врачи Ксения Васильевна Липатова и Юрий Гаврилович Скорняк перенесли меня из тюремной палаты в операционную, а оттуда в инфекционное отделение, где лежала в изоляторе Наливайко. Меня положили на ее место, а тело Наливайко закрыли простыней и на тележке отвезли в тюремную палату. Немецкий врач, подписывавший акт, не знал меня в лицо. На рассвете Наливайко похоронили, а я через несколько дней была переправлена из больницы в партизанский отряд. Так я стала Галей Наливайко.

— Как это просто! — прошептал я.

— Точно таким же способом Липатова и Скорняк освободили из концлагеря многих советских военнопленных. Люди просились в больницу, а из больницы уходили на волю.

— Значит, Липатова и Скорняк знали, что вы подпольщица?

— Они получили записку от находившегося в тюрьме секретаря подпольного горкома партии Лагутенко. Ведь это он придумал, как меня спасти.

— У меня есть еще один вопрос, — сказал я. — Вскоре после того, как вас арестовали, вы написали письмо шефу полиции Прибельска Кернеру. Но, может быть, не было никакого письма?

В ожидании ответа я даже затаил дыхание. Сейчас все должно было решиться…

— Вы действительно хорошо осведомлены. — Людмила Иннокентьевна с любопытством посмотрела на меня. — Письмо было, и я его написала. Неужели оно сохранилось?

— Этого я не знаю, — сказал я. — Вы не вспомните содержание?

— Я его прекрасно помню. В этом письме я сообщила господину Кернеру фамилии и адреса Остапа Тимчука, Семена Гаевого, Тараса Михалевича и Василия Галушки.

— Всех четверых после этого арестовали?

— Да, на другой же день их арестовали и вскоре повесили. Я написала, что они взорвали железнодорожный мост. — Людмила Иннокентьевна говорила обычным тоном, словно речь шла не о предательстве, а о. вещах, которые ее не касались.

Я бессмысленно смотрел на нее. Она подняла брови и вдруг усмехнулась:

— Что вы на меня так смотрите? Раз вы все знаете, то вы должны знать, что эти адреса и фамилии я назвала Кернеру по приказу Лагутенко.

— По приказу?!

— Ну, конечно! А вы что же думали? Я никого из этих людей раньше в глаза не видела. Лагутенко передал в мою камеру записку с приказом разыграть этот спектакль.

— Зачем? — ошалело спросил я.

— Тимчук, Гаевой, Михалевич и Галушка были предателями. Пробравшись в штаб нашей организации, они попытались взорвать ее изнутри. Занимались антисоветской агитацией между подпольщиками и кончили тем, что установили связь с полицией. В мае тысяча девятьсот сорок второго года Георгию Александровичу стало известно об их предательской деятельности. Галушку, Михалевича, Тимчука и Гаевого вызвали на заседание штаба, но они не явились. Заседание было проведено без них. Приняли решение расстрелять предателей. Однако привести приговор в исполнение не успели. Через несколько дней Лагутенко и его друзья были арестованы. Кто-то написал анонимный донос в гестапо. Находясь в тюрьме, Лагутенко решил казнить предателей руками немцев. Так родился план, который я осуществила. Впоследствии гестаповцы узнали о том, что повесили своих единомышленников, но было уже поздно.

Теперь мне все стало ясно, в том числе и странное поведение вдовы Тимчук. Зная, кем был ее муж она боялась, если откроется правда, лишиться пенсии, потому и мешала мне, как могла…

Все было ясно, но я вспомнил осторожного, недоверчивого Томилина и спросил:

— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?

— Разве они нуждаются в подтверждении?

— Вам пора узнать все, — ответил я. — После войны в архивах полиции было найдено ваше письмо к Кернеру. В Прибельске до сих пор считают вас предательницей, а вдовы и члены семей Галушки, Тимчука, Гаевого и Михалевича получают государственные пенсии.

— Понимаю, — прошептала она. — А я ничего не знала… Мне нужно было съездить туда хоть раз… Я поеду в Прибельск завтра же! — Она нахмурилась. — Хорошо, что вы нашли меня!

— Но с чем вы поедете? На слово вам могут не поверить.

— У меня сохранилась записка Лагутенко.

— Где она?

— Здесь.

Людмила Иннокентьевна открыла шкаф, достала небольшую деревянную шкатулку и протянула мне пожелтевший клочок бумаги, вложенный в целлофановый конверт. Я увидел неровные строчки, написанные карандашом, и узнал почерк секретаря подпольного горкома.

«Держись, Люся! — прочел я. — Мы в тюрьме, но немцы нас не сломили и не сломят. Штаб жив, штаб действует, штаб выполняет свои решения. Сообщи Кернеру, что ты желаешь спастись от смерти и с этой целью называешь имена и адреса четверых самых главных подпольщиков: Тимчука, Гаевого, Галушки и Михалевича. Живут они соответственно: Маркса, 11, кв. 3, Чкалова, 5, кв. 9, 2-й Красногвардейский, 12, кв. 7 и Короленко, 8 кв. 1. Напиши, что они якобы взорвали железнодорожный мост. Пусть немцы исполнят наш приговор и сами повесят этих предателей и мерзавцев. Г. Л. ».