Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 32

«Умереть тут на месте, за него, за родину! — выстукивает сердце смугленькой девочки. — Или упасть на колени и молиться, молиться без конца!»

И восторженный порыв ее дошел, казалось, до сердца государя.

Чистый, ясный взор Александра встретился с ее взором, таким же ясным, чистым, детским, восторженно-счастливым.

Государь чуть тронул шпорой лошадь и медленно подвигается к странному ребенку в уланском колете, встречающему его глазами, полными слез.

Что это? Ошиблась или нет Надя?

Нет, не ошиблась… Он едет прямо к ней… Нет сомнения… Его глаза сияют ей чудесным светом. Он весь — сочувствие и внимание к ней, юному уланчику, плачущему от счастья…

В струнку вытягивается юный уланчик и замирает без движения, как вкопанный, по воинскому уставу своей солдатской службы.

Государь перед нею… Голова его белого коня уже перед самой головой ее Алкида.

— Каховский! — слышится уже знакомый и бесконечно дорогой голос. — Ужели молодцов-улан осталось так мало, что ты принужден двенадцатилетних детей вербовать в свои ряды?

Генерал-майор Каховский, командир коннопольского полка, взволнованный не менее самой Нади, отвечает сдержанно-почтительно, вкладывая неизъяснимые ноты нежности в свой солдатский голос:

— Ваше императорское величество, он хотя и молод, ему всего 16 лет, государь, но уже успел отличиться и под Гутштадтом, и под Фридландом, как взрослый мужественный воин!

О, милый Каховский!.. Какой восторженной благодарностью наполнилось к нему сердце Нади за этот, полный доверия и похвалы, отзыв!

— Вот как! — снова послышался негромкий возглас государя, и его рука, словно облитая белой перчаткой, легла на кашемировую эполету Нади. — Такой еще юный и такой храбрый! — И при этих словах император Александр наградил ее одним из тех чарующих взглядов, которые не забывались всю жизнь теми, кто бывал удостоен ими.

Унылая, но полная прелести улыбка при этом взгляде снова тронула полные, красивые губы царя.

Потом он спросил у Каховского что-то еще, уже значительно тише, чего не расслышала Надя, и поехал дальше по фронту раздавать свои улыбки и похвалы заслужившим их войскам.

Тут только Надя опомнилась от своей сладкой грезы и вернулась к действительности.

Но что-то могучее, стихийное, роковое по-прежнему наполняло ее душу и сердце, наводняя сладким восторгом все ее существо.

— Вышмирский! — горячо прошептала девушка. — Если мне суждено скоро умереть, то пусть это будет сегодня!..

Вскоре после Тильзитского свидания монархов русские войска вернулись на родину.

Перейдя прусскую границу, армия разошлась по своим летним квартирам. Славный коннопольский полк, вместе с Псковским драгунским, Орденским кирасирским, прямо из похода попал в лагеря, расположенные вблизи Полоцка.

Вышмирский и Надя попросили у Каховского двухнедельный отпуск и, взяв подорожную, поскакали под Гродно, к Канутам.

ГЛАВА IX

— Ну, пан Дуров, становитесь рядом!.. Это ничего не значит, что вы гутштадтский герой и бравый служака… Здесь, в замке, вы Саша, только Саша, милый, веселый, молоденький Саша, который обязан играть и бегать со мною!..

— Уж и обязан?!

— А то нет? — И живые черные глазки загораются гневными огоньками… — Ну, да бегите же, неловкий! Ловите меня… Раз, два, три…

И черноглазая бойкая паненка, ударив в ладоши, несется по длинной аллее векового парка с причудливыми уголками и затеями на каждом шагу. Белокурые локоны растрепались по спине, плечам и шейке и хлещут своими пышными прядями прелестное личико полу-девушки, полу-ребенка. Щечки разгорелись ярким молодым румянцем. Она вся олицетворение детской беспечности, задора и веселья. Надя заражается и этим весельем, и жизнерадостным смехом Зоей, и сама, смеющаяся, веселая, забыв и свой солдатский мундир, и всю степенность воина, бывшего не раз в боях, несется вслед за девочкой по широкой тенистой аллее.

Прошла только неделя с их возвращения на родину, а уже спокойная, привольная лагерная жизнь успела наложить свою печать на лицо девушки-улана. Измученная, исхудалая было от бессонницы, лишений и ужасов войны, Надя теперь снова словно преобразилась. Глаза горят спокойным, здоровым блеском, щеки порозовели, все лицо посвежело.

Недавние кровавые картины и впечатления войны как-то стушевались и побледнели.

И словно она теперь не прежняя, а другая, новая Надя, совершенно чужая тому молоденькому рубаке-улану, бившемуся в кровавом Гутштадтском бою.

Этот чудесный мирный полдень, эта пышная изумрудная зелень, эти цветы на клумбах, испускающие свой медвяный аромат, — как все это нежно, тихо и красиво!

Раз! — и краснощекая Зося останавливается, схваченная за рукав быстрою рукою Нади.

И юная паненка, и молоденький улан хохочут при этом, как безумные.

— О-о, пан улан, да какие же у вас длинные ноги!

— Вы не уступите мне в скорости, панна Зося, — смеется Надя.

— Зато я уступлю во всем другом… — И черные глазки лукаво щурятся на Надю.

Обе они сидят теперь в хорошеньком зеленом гроте, мастерски выплетенном из ветвей акаций. Вокруг них жужжат мохнатые пчелы, стрекочут изумрудные стрекозы и носятся птицы с веселым чириканьем. А сквозь ветки акаций проглядывает июльское небо, безоблачное, ласковое и ясно-голубое, как один сплошной гигантский камень драгоценной бирюзы.

Глаза Зоей щурятся по-прежнему. Задорную девочку так и тянет шалить и смеяться, а этот смугленький уланчик, как нарочно, ударился в задумчивость. Какой он странный, необыкновенно странный в самом деле! И о чем думает? И чего задумывается? Ужели можно задумываться и тосковать в этот чудесный душистый полдень?..

— Пан уланчик! — кричит в самое ухо Нади шалунья. — Пари держу, что вы думаете об офицерских эполетах!

Надя вспыхивает и потупляется.

Как близка она к истине, эта черноглазая девочка! Увы, она почти угадала ее думы.

Если и не об офицерских эполетах думает теперь она, Надя, то о долгом, тягучем мирном застое, без войны и похода, который еще надолго отодвинет от нее эти желанные эполеты.

И Надя невольно украдкой вздыхает при одной этой мысли.

— Слушайте, пан уланчик, — слышится над нею звонкий, как серебряный колокольчик, голосок Вышмирской, и уже не шаловливые, а глубокие сердечные нотки проскальзывают в нем. — Ведь я знаю, вам обидно и больно… отлично знаю… Вон Юзеф офицер, а вы нет… А между тем вы храбрее Юзефа… Вы герой… Он сам рассказывал мне про вас… про Панина… про Баранчука этого также… и про самого себя — как вы отвели удар неприятеля от его головы… Всем нам рассказывал в первый же вечер вашего приезда… Ах, Саша, какой вы храбрый! И я… и Рузя, и Ядя, и дядя Канут — все, все говорят это… Знаете, когда Юзеф рассказал мне про все — мне захотелось бежать к вам, упасть перед вами на колени и… я не знаю, право… Я очень глупа, Саша… но… я бы так хотела вознаградить вас за спасение жизни моему Юзефу, за вашу храбрость… Знаете, что Юзеф прибавил, когда рассказывал о том, как вы спасли его? «Я, — говорит, — не только бы свои офицерские эполеты охотно отдал Дурову, а кое-что побольше…» И знаете, что он еще сказал?

— Нет, не знаю! — улыбнулась Надя.

Восторженное настроение Зоей в одно и то же время и забавляло и трогало ее.

— Он сказал, что хотя вы, пан Дуров, и русский, но что он охотно бы отдал такому герою свою сестру в жены, то есть меня, пан Дуров… Поняли вы меня?

Надя вскочила как ужаленная.

— Какой вздор! — вся вспыхнув до корней волос, воскликнула она.

— Но почему же вздор? — горячо сорвалось с уст девочки. — Или вы не знаете, что во времена рыцарства и турниров прекраснейшие дамы отдавали свою руку и сердце герою-победителю?

— Но то было во времена рыцарства! — произнесла Надя. — А теперь эти времена давно минули, и я притом далеко не «герой-победитель», — добавила она с улыбкой.

— А!.. Понимаю… — обидчиво перебила ее Зося. — Вы хотите сказать, что и я не прекрасная дама и не достойна этой чести — венчать победителя! — И в ее черных глазках засверкало что-то похожее на слезы.