Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 35

Солдаты, снявшие с рокового плетня Надиного любимца, обступили с суровыми, сосредоточенными лицами мертвую лошадь и бившегося в конвульсивных рыданиях над нею своего молоденького товарища. Эти мужественные люди, видевшие немало пролитой крови на своем веку, закаленные в боях, теперь смущены и растроганы до слез искренней, глубокой, безысходной печалью бедного ребенка.

— Алкидушка мой! Любимый мой! Родной мой! — рыдает Надя. — Нет тебя больше! Алкидушка, друг мой верный, незаменимый!

И бьется о землю головой смугленькая девочка, и сердце ее разрывается от тоски, безысходной, неутолимой…

В тот же вечер глубоко растроганный Галлер говорил своему эскадрону, собравшемуся на молитву:

— Ребята! Наш юный приятель Дуров достоин теперь еще большего уважения. Сколько любви и преданности обнаружил он к своему злосчастному коню!.. Каждый истинный кавалерист должен чувствовать такую именно привязанность к лошади. Конь и кавалерист — это одно целое и на войне, и в походе… Честь и слава молоденькому товарищу за его неподкупную привязанность к коню!..

А молоденький товарищ бился в это время в нервном истерическом припадке на руках своего друга — Вышмирского.

ГЛАВА XI

На другой же день солдаты лейб-эскадрона зарыли мертвое тело Алкида в поле, неподалеку от лагерной стоянки. Речь Галлера и искреннее отчаяние Нади до глубины души растрогали их и возбудили еще большее сочувствие к Наде. Они с особенной тщательностью сровняли могилу, обложили дерном небольшой холмик и ушли, оставив измученную и обессиленную слезами Надю погрустить и поплакать на свободе у могилы ее коня.

Теперь, лежа на этой дорогой могиле, Надя с мучительной ясностью припоминала все те случаи жизни, в которых играл такую важную роль ее покойный благородный друг. Вспомнилось девушке, как впервые увидала она у них на дворе статного дикаря-карабаха, как горячо привязалась к нему всей душой, как ей удалось приручить его к себе, неподкупного, смелого, горячего, как огонь… А там ее бегство из дому с ним же, роковой, непоправимый и лучший шаг ее жизни; далее ее прогулки на нем по станице… все с ним… всегда с ним… неразлучно… Потом ужасный Гутштадтский бой, во время которого он столько раз выносил ее из смертельной опасности… А страшная ночь возвращения из Гейльсберга, когда он — драгоценный, милый — спас ее от неминуемого позорного плена, может быть, смерти… А безумная скачка по Фридландской дороге, скачка, немыслимая для всякого другого коня… О, он не раз выручал ее, вырывал из опасности, он, дорогой, незабвенный Алкид!..

И, обезумев от острой тоски сознания своей потери, Надя упала лицом на траву и зарыдала тяжелыми, надрывающими сердце слезами.

— Товарищ Дуров! — послышался над нею чей-то негромкий оклик. — Ротмистр Галлер приказал тебе сейчас же явиться к нему. От шефа прискакал унтер-офицер с приказом. Тебя требуют к командиру…

— Что такое?

Надя, с трудом оторвавшись от земли, подняла бледное, заплаканное лицо на говорившего.

Перед нею стоял дядька Спиридонов. Лицо его было необычайно сосредоточенно и серьезно. Глаза тщательно избегают глаз Нади.

Что еще за напасть на нее свалилась? К Каховскому? К шефу? Теперь, сейчас?

— Требуют меня? Зачем? Вы не знаете? — обращается она с вопросом к своему' пестуну-дядьке.

Но тот только головой качает. Где ему знать.

— Коли велит начальство, значит, знает, зачем велит. Сказано — позвать и к ротмистру доставить, ну, стало быть, так и требуется! — говорит бравый вахмистр, а у самого в голосе звучит не то сожаление, не то досада.

И глаза не то умышленно, не то ненароком глядят не прямо, а в сторону, избегая пронзительных, острых глаз юного уланчика.

Тяжелым предчувствием сжалось сердце Нади. Она быстро вскочила на ноги, вытерла слезы и твердым шагом, вслед за дядькой, направилась в лагерь, прямо к квартире эскадронного командира.

— Что, мой мальчик? Не можешь еще примириться со своей потерей? — дружески встретил ее тот, сочувственно похлопав по плечу мнимого улана. — Верю, верю! Тяжело тебе! Но что делать! От судьбы не уйдешь, — добавил он поспешно, видя, что глаза Нади вмиг наполнились новыми слезами.

— О, господин ротмистр! — вскричала она с отчаянием в голосе. — О, как это ужасно!

— Ужасно, не спорю! — произнес Галлер. — Но надо смириться и подчиниться стойко, по-солдатски, всему, что бы ни уготовила судьба. На то ты и солдат. Не правда ли, Дуров?

«Солдат! — с сокрушением подумала Надя. — О, сколько ей еще надо стойкости, упорства и мужества, чтобы стать настоящим солдатом, не по имени только!»

— Ты не догадываешься, почему наш шеф требует тебя к себе в Полоцк? — спросил Галлер, когда Надя, незаметно проглотив слезы, видимо, успокоилась.

— Я хотел именно вас спросить об этом, господин ротмистр, — произнесла она, и глаза ее с нетерпеливым ожиданием впились в глаза Галлера.

— Право, не знаю, голубчик! — произнес тот в то время, как взор его, с каким-то странным выражением недоумения и любопытства, остановился на Наде. — А только вот что, мой мальчик! — добавил он несколько смущенно через минуту. — Генерал приказал отобрать у тебя твою саблю.

— Это арест? Но я не заслужил его, господин ротмистр! — вскричала испуганная насмерть девушка.

— Успокойся, мальчуган! Я думаю, что это далеко не похоже на арест, так как арестовать тебя не за что. А впрочем, сейчас ты все узнаешь. Посланный от шефа ждет тебя в канцелярии. Сними твою саблю и отдай ее мне. Я сохраню тебе ее в целости пока, до лучшего случая.

Дрожащими руками отстегнула Надя оружие и вручила его ротмистру. Потом, взволнованная, трепещущая, вышла она от Галлера, отыскала посланного за нею ординарца и через полчаса предстала перед начальнические очи генерала Каховского в его полоцкой штаб-квартире.

Шеф был не один. В его гостиной находился высокий, еще далеко не старый человек в штабс-капитанской форме, при аксельбантах через плечо.

Войдя к командиру, Надя вытянулась в струнку и замерла у дверей в ожидании первого слова шефа.

— Вы Дуров? — спросил Каховский почему-то, хотя отлично знал фамилию стоявшего перед ним в струнку улана и не только знал, но и неоднократно хвалил Надю за храбрость.

— Так точно! — отрапортовала девушка, отчеканивая каждое слово по-солдатски.

Тогда Каховский посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом и, не отводя уже больше этого проницательного взгляда от лица юного уланчика, спросил веско, растягивая каждое слово:

— Скажите, Дуров, согласны ли были ваши родители отдать вас в военную службу?

«Что это? Допрос? Тайна открыта? Но как? Каким образом?» — вихрем пронеслось в мозгу Нади. Она похолодела.

— Никак нет, ваше превосходительство! Я тайком, помимо их воли ушел из дому… — дрожащими звуками срывалось с ее губ, в то время как испуганный взор впился в лицо шефа.

— Не находите ли вы это странным, Дуров? — продолжал тем же тоном Каховский. — В наше время, когда все русское дворянство жаждет видеть своих сыновей на военной службе, ваши родители идут против нее… Удивительно, право…

И проницательный взор Каховского так и впился в расширенные от страха глаза Нади.

«Так и есть! Тайна открыта! Я пропала! — больно-больно сжалось бедное сердечко Нади. — Они узнали… и Галлер, и Каховский…» — вихрем проносилось в ее мыслях, и яркий румянец мгновенно залил ее, за минуту до того смертельно бледное лицо.

Каховский заметил ее испуг и смущение. Взор его стал ласковее. Он улыбнулся.

— Вы храбрый солдат, Дуров! — произнесли его губы. — Вы отличились и под Гутштадтом и у Фридланда. Я имел случай убедиться в этом. Теперь сам главнокомандующий, прослышав о вашей храбрости, изволил прислать за вами своего адъютанта Александра Ивановича Нейгардта.

Тут Каховский слегка поклонился в сторону штабс-капитана с аксельбантами через плечо.

«Вот оно, начинается!» И новый трепет пробежал по всему телу Нади.