Звездное тяготение - Горбачев Николай - Страница 9

– Считаю виновным Крутикова…

– Младший сержант Крутиков – это один дел, а вот как свое поведение расцениваешь? – не унимался Гашимов. "Вот уж клещ кавказский!"

– Я сказал…

Сергей Нестеров хитро ухмыльнулся, подмигнул, – мол, смотрите на него, такого хорошего! С наигранной серьезностью кинул:

– Трудное дело – наводить на себя самокритику: живот расстраивается.

Рубцов коротко, неприятно хохотнул, сморщив лицо в печеную грушу, утроба ходуном ходила под его гимнастеркой; Уфимушкин торопливо смаргивал, будто ему что-то в глаза попало, смущенно растягивал подвижные тонкие губы. Долгов выдержал небольшой срок, поднял широченную лопату-ладонь:

– Ну, тут ясно.

И еще не отсмеялись, не успокоились, я еще не сообразил, как на все отреагировать. Нестеров, скосившись, с ленцой выдавил:

– Другой к нему вопрос, товарищ сержант, девушка есть? Осталась?

Он улыбался.

"Не ответить? Промолчать? Черт его побрал бы – в друзья еще набивается!" Взгляд мой бесцельно уперся в облезлую ребристую батарею. Но в ту же минуту по молчанию, тишине понял с неизбежностью – они ждали ответа, промолчать просто не удастся.

– Можно считать, нет…

Кажется, всего мгновение прошло после моих слов, солдаты взбудоражились, и сразу – автоматная очередь вопросов, реплик:

– Это как же понимать?

– Ишь ты, можно считать…

– Либо черное, либо белое? Вот тебе на!

– Пусть прояснит, а то темный лес!

Мое путаное объяснение – мол, был просто знаком – солдаты восприняли с сомнением, смотрели настороженно, а Рубцов даже ухмыльнулся понимающе: "Загибай!" Странно, но у меня к нему росла внутренняя неосознанная неприязнь. Пусть не верят – не рассказывать же им о своих взаимоотношениях с Ийкой, о том, как теперь к ней в "галантерейку" ходит этот чичисбей Владька…

А они уже принялись допытываться: как проводил свободное время, какие книжки читаю, часто ли в театр ходил? Когда я сказал, что в Большом был два раза, Гашимов присвистнул: "Вай, два? Одним глазом посмотреть – радостный был бы".

Конец этому "знакомству", которое меня уже начало раздражать, положил сам Долгов. Он почувствовал мое состояние – глядел колюче, из-под бровей.

– Ладно, хватит. – Предупредительно, ребром поднял перед собой тяжелую ладонь: сбоку кто-то еще собирался задать вопрос. – Теперь жить и служить вместе, познакомимся. Дела красны концом… А сейчас строиться на ужин.

Он тяжело поднялся, и, словно по команде, поднялись все. "Намекает или просто сказал?" – мелькнуло в голове. В словах его о знакомстве прозвучала скрытая ирония.

Я снова поймал его спокойный взгляд, он неожиданно улыбнулся, широко, открыто, будто давнему хорошему знакомому, и ободряюще: мол, ничего, у нас не пропадешь! Хотя я и не собирался вовсе пропадать, и тут выдержал свою марку.

Улыбка Долгова оказалась сигналом: хмурость, строгость с солдат ровно смахнули веником. Обступили, весело, с шутками заговорили, словно и не эти люди минуту назад устраивали мне "допрос" с пристрастием.

– Не тушуйся!

– А отбивался, скажу, по-ракетному. Точно!

– Да-а, уж налетели – истинные коршуны. Мастера-а!

– Не зевай, не клади палец в рот…

В словах, интонации, за шутками и острословием, как мне показалось, проскальзывала мягкость, душевность, точно они сознавали свою вину за недавнее и хотели сгладить ее. Меня это удивило и даже вызвало неожиданный прилив теплоты. Поэтому, когда Сергей Нестеров, вывернувшись позади и улыбнувшись до ушей, хлопнул увесисто по моему плечу, я стерпел. В другое время наверняка турнул бы его.

– Полный порядок, земляк! Как по маслу все идет. И на них не обижайся, что косточки пересчитали. Сам виноват. Отвечал: "считаю виновным", "можно считать…". Мол, глупые задаете вопросы! Точно. Вот тебя и пощупали. Традиция! И меня, когда пришел, тоже в оборот взяли, будто медведя обложили, – не успевал крутиться. Коллектив! Никогда еще хвост не вилял собакой. Ясно? – Сергей подмигнул и легонько подтолкнул меня вперед на выход из казармы.

5

Отрабатывал два наряда, которые получил "за нетактичное поведение". Чистил картошку на кухне, чистил почти всю ночь перочинным ножом – в чугунной, как тумба, механической картофелечистке, стоявшей в углу, что-то сломалось, К утру пальцы рук подпухли, кожа на них побелела и сморщилась, точно губка.

В конце второго дня, перед отбоем, меня назначили мыть в казарме полы.

Я только что принес два очередных ведра воды (наверное, в десятый раз!), принялся смывать черные лужи, растекавшиеся по доскам, выщербленным сапогами. Нагнувшись, возил большим лоскутом мешковины, которую взял у старшины Малого, и отжимал мутные потоки воды в ведро. Должно быть, вид у меня был тот еще! Без гимнастерки, в нижней рубашке, в забрызганных, залитых сапогах и бриджах. Под рубахой пот стекал со спины на живот, солоноватые ручьи заливали глаза, попадали в рот. То и дело сдувая их, утирался рукавом и с каким-то остервенением продолжал возить тряпкой. Поджилки у меня дрожали.

Мыть оставалось еще много – весь центральный широкий проход. Солдаты разбрелись кто куда: одни в ленинской комнате смотрели телевизор, читали газеты, другие, сидя у тумбочек за рядами двухэтажных кроватей, писали письма. Затирая пол, я допятился до черной голландской печи и невольно насторожился. Позади нее, в темном углу за кроватями, где стоял длинный стол для чистки оружия, разговаривали. Догадался: Крутиков и Долгов. Ни я их, ни они меня не видели.

– Как у тебя этот умник? Радости, как блох у собаки, – хоть отбавляй?

Насмешливый, с возбужденным рокотком голос младшего сержанта: обо мне! Что ответил Долгов, я не расслышал, по инерции отжимал тряпку – тихий голос сержанта потонул в шуме воды. Но, видно, он сказал что-то резкое, потому что Крутиков недовольно гмыкнул:

– Подумаешь! Не таким рога крутили, усмиряли. Шелковым стал бы – води, как телка, на веревочке. Вон драит! Семь потов прошибло! Полезно.

– "Как телка, на веревочке…" – хмуровато, со вздохом повторил спокойный Долгов. – Когда ты только бросишь свои замашки? С людьми же имеешь дело, не с телками.

– Брось, Вася, учить! Знаем. Своя голова на плечах, и отделение не хуже твоего расчета.

– Есть и голова, и отделение не хуже, да все может выйти.

– Слепой сказал посмотрим, глухой – услышим.

– Эх, балабонить ты здоров, Крутиков!

– От такого и слышу.

– Да уж чего говорить – верно!

– То-то!

Долгов появился из-за печи: некрасивое, грубоватое лицо его с широким носом было сумрачным, недовольным – разговор с Крутиковым испортил ему настроение. Голова втянулась в широкие плечи, казалось, совсем исчезла шея, а медвежья походка стала грузнее, подчеркнуто ковыляющая. Не заметив меня, он зашагал из казармы. "Оставили бы в покое оба…"

Вышел и Крутиков. Наши взгляды скрестились. В свой я вложил всю ненависть к этому человеку. Но скрепя сердце промолчал – черт с ним, пусть идет своей дорогой, – однако Крутиков, вдруг задержав шаг и картинно подбоченясь, ухмыльнулся:

– А-а, вкалываем? Полезно. Труд, как известно, из обезьяны сделал человека.

Что со мной произошло? В голове вдруг помутилось, золотистые торопливые мушки побежали перед глазами, – возможно, все это произошло потому, что долго был в согнутом положении и резко поднялся. Стиснул лязгнувшие зубы и кулаки. Устоять, а то, чего доброго, пошатнусь или грохнусь в лужу.

– Но известно, что не из каждой обезьяны получился человек, выходили и подлецы…

Ухмылку мгновенно слизало с лица Крутикова – оно вдруг посерело и с обострившимся, вытянутым подбородком стало хищно-злым, как у зверька. Крутиков нервно передернулся, точно от укуса, сквозь зубы прошипел:

– Ну, попомнишь! Научим, как с сержантами разговаривать.

Круто повернулся, пошел из казармы. Только тут я понял, что случилось. Ясно: сейчас доложит – и опять начнут драить. Вот тебе, как говорят в литературе, и сложный конфликт. Почему-то подумалось: хорошо, что никто не присутствовал при этой сцене. В казарме было пусто, только два моих напарника швабрили пол в углу, у входа, но они вряд ли слышали.