Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке - Горбунов Евгений Александрович - Страница 64

Высказал он и другое интересное мнение. Срок в два года, из которых минимум полгода агентурная деятельность вообще была запрещена, был явно недостаточным для развертывания разведывательной работы в этой стране. Однако главный вывод был сделан – работать в Японии очень трудно, но можно. Есть возможность и для осуществления нелегальной работы. По мнению резидента, успешные вербовки японцев можно было проводить в Калифорнии и в Китае. В Китае это могут быть военные, жандармы, коммерсанты, журналисты. Эти люди могут делать быструю карьеру при возвращении на родину, так как везут с собой багаж опыта и «веса» в глазах общества. Но проведение таких вербовочных мероприятий выходило за компетенцию деятельности токийской резидентуры.

В январе 1936 года Гудзь был отозван в Москву. Артузов уже не возглавлял политическую разведку, перейдя на работу в Разведупр, и новое руководство НПО в лице Слуцкого решило не посылать в Токио нового резидента, а восстановить в этой должности Шебеко. Решение не совсем понятное, учитывая его предыдущую инертность и «сонливость». А может быть, сыграло свою роль и то, что Шебеко во время своего отпуска в Москву сумел произвести благоприятное впечатление на новых руководителей. Аппаратные игры и подсиживания сослуживцев были весьма характерны и для подразделений НКВД того времени. Шебеко вернулся в Токио и приступил к самостоятельной работе.

Осенью 1937-го «Кротов» был переведен в другое подразделение. Значительно расширились агентурные возможности этого источника, и в Москву начал поступать совсем другой материал. Перемену в информации «Кротова» сразу же почувствовали в ИНО. Когда в 7-м секторе увидели фотокопии документа мобилизационного плана японской армии, то и у руководства, и у переводчиков, естественно, возникли подозрения – не дезинформация ли этот материал? Слишком уж резким был переход от интересной и достоверной, но в общем средней информации к информации стратегического характера, ценнейшей для Оперативного управления Генштаба. Тем более что такой материал получила не военная, а политическая разведка.

Мнение о «Кротове» в ИНО изменилось. Об этом откровенно рассказал в начале следствия Калужский еще до того, как из него выбили показания о том, что он японский шпион. Работая переводчиком, он регулярно длительное время занимался переводами материалов, поступавших от «Кротова», и мог дать его работе объективную оценку. Вот его ответы на вопросы следователя:

«… Так как я не являлся компетентным лицом для решения такой проблемы, я неоднократно ставил вопрос о необходимости серьезной экспертизы. Пассов и Шпигельгласс заявили, что дадут материалы „Кротова“ арестованным Сангурскому и Ринку для проверки. Пассов раз вызвал меня с материалами и заявил, что все это фальшивки, которые не стоят той бумаги, на которой они написаны.

Через некоторое время Косухин рассказывал мне со слов Пассова или Шпигельгласса, что Пассов материалы носил к Николаеву (бывший заместитель начальника Особого отдела), и тот сказал, что все это чепуха. Так как меня не удовлетворило такое решение вопроса и я продолжал считать, что необходима экспертиза, то я в декабре 1938 года написал рапорт начальнику отдела об источнике «Кротов». Его личное дело я увидел в 1937 году».

Вот еще несколько выдержек из ответов Калужского в начале следствия:

«… По сравнению с японской агентурой Сеула „Кротов“ был менее эффективен. Однако и он давал систематический и полноценный материал главного жандармского управления по наблюдению за советским посольством и торгпредством. Давал он и обдирный материал (документальный) о политико-моральном состоянии армии. Беда заключалась в том, что материала было больше, чем мог осуществляться перевод, и материал отправлялся в Москву без перевода. В Москве же было такое же положение с переводчиками, и документы-сводки ГРУ оставались в массе своей необработанными. Это приводило к тому, что полной всесторонней оценки деятельности „Кротова“ не получалось».

«… В первый момент материал характера мобилизационного плана у меня вызвал недоверие. И не только потому, что вообще у японцев нельзя доставать такие секретные материалы, так как при японских порядках такие материалы невозможно было доставать. А главным образом, по двум следующим соображениям:

Первое. Непонятно было, почему источник, который в течение долгого времени работы вяло давал ценные материалы, вдруг получил возможность и желание добывать материал, получение которого связано с большим риском.

Второе. Непонятно было, каким образом можно было в служебной обстановке снимать такие громоздкие материалы на несколько сот страниц со сложными таблицами. Но само содержание материала было настолько интересным, что я при переводе старался тщательно изучить и проверить его. В результате изучения я пришел к выводу, что это материалы и по содержанию, и по количеству не могут быть фальшивыми. В этом меня еще более убедили случаи перекрытия, которые имелись между этими материалами и сеульскими материалами».

Неудивительно, что к мобилизационным материалам, присланным «Кротовым», следователи обращались постоянно. Такие документы были информацией стратегического характера, и это понимали даже лубянские костоломы. Но логика их рассуждений была проста: если резидент ИНО в Токио (Журба) агент японской разведки, то все источники токийской резидентуры – японская подставка. И все материалы, полученые от них, – дезинформация. Подняться выше этого стереотипа мышления они были не способны. И всем подследственным уже после их «признаний» вписывали в протоколы допросов абзацы о том, что мобилизационные материалы «Кротова» – дезинформация.

Из протокола допроса Клётного от 6 сентября:

«… Осенью 1937 года от Журбы был получен мобилизационный план японской армии, о чем мне стало известно от Косухина. Я спросил Косухина, является ли этот материал подлинным или дезинформационным. Косухин ответил что этот материал является дезинформационным. Он готовился японской разведкой еще в период работы Косухина в Японии, о чем говорил ему Журба. Журба мне сказал, что качество дезинформационных материалов не удовлетворяет японскую разведку и что в настоящее время встал вопрос об организации дезинформации самого серьезного значения, что сейчас японская разведка подготавливает такой материал, как мобилизационный план, и что японская разведка решила эти материалы передавать по линии каналов НКВД и что в этом вопросе я должен ему помочь. Тогда же при встрече с Фусэ он подтвердил переданные мне сообщения Журбы, сказав, что Япония накануне войны с СССР и что главная задача разведки сводится к тому, чтобы снабдить СССР наиболее важными сведениями о японской армии и организовать так, чтобы эти материалы были оформлены солидно и правдоподобно…»

Вот так, примерно, представляли себе работу японской разведки режиссеры этого следственного спектакля. Конечно, заманчиво было показать себя перед начальством с самой хорошей стороны, разоблачающим коварные планы японской разведки по стратегической дезинформации. У Гудзя было свое мнение об этих показаниях Шебеко: «Шайке Николаева невыгодно было копаться в материалах и искать истину. Ей надо было представить поскорее материал о шпионаже, дезинформации и измене. Это было выгоднее и эффективнее».

Но мобилизационный план японской армии на 1937 год был первым очень ценным материалом, полученном от «Кротова». Потом пошли и другие ценные материалы военного характера. Такая активность источника токийской резидентуры заинтересовала следствие. 9 июня на одном из допросов Шебеко дал подробную оценку деятельности своего основного источника. Обвинений в шпионаже и работе на японскую разведку ему еще не предъявляли, и поэтому он честно и откровенно отвечал на все вопросы следователей. Поскольку все материалы, полученные от «Кротова» в 1937 и 1938 годах, шли через него, то он отлично помнил все японские документы, которые пересылались в Москву. Вот подробная выдержка из протокола допроса: