Ведьмино отродье - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 29

Урван, скосившись на картину, едва заметно улыбнулся и сказал:

— Садись, поговорим. Ведь ты, я так понимаю, по срочному делу, от дяди.

Рыжий с опаской опустился на пуфарь — нет, не шатается, устойчив. Урван тем временем открыл сундук и зашуршал в нем отчетами. Рыжий, воспользовавшись временной заминкой, опять посмотрел на картину. Она, это сразу почуялось, висит здесь очень неспроста! И этот остров, как кусок разделенный, по-разному раскрашенный — он тоже с большим умыслом! Да, именно разделенный! Мэг — красный, как мясная часть, Тернтерц — как кость… А Равнина — совсем как трава! Почему?

— Ну вот, смотри, — сказал Урван и вывалил на стол целую стопку таблиц. — Здесь мед, здесь рыба. Это дыни. А это наши подати. А это уже недоимки. А это — наше главное: Подворье. Тебе дать косточки?

— Не надо.

Рыжий взял стопку, пододвинул к себе, полистал, нашел Подворные Листы и там в хмельной таблице наобум проверил два столбца, сравнил с итогами сошлось… И отодвинул. Спросил:

— А где урок?

Урван прищурился:

— Какой?

— Походный. А какой еще?!

— А вот такого как раз нет! — и воевода нагло усмехнулся.

— Как это нет?

— А очень просто. Не собирали мы такой урок, вот и весь сказ. Так дяде, долгих лет ему, и передай.

Сказав это, Урван сжал челюсти, весь подобрался. Он такой! Упрется — и не даст. И ладно б просто не давал, тогда бы хоть молчал. Так он и не молчит. Недавно здесь, в Хвостове, на пиру, взял и при всех сказал, что его дядя выжил из ума, оттого и задумал войну. Хотя, быть может, и не так оно тогда здесь было сказано. Но в доносе записано именно так, слово в слово. Князь, прочитав донос, порвал его, смолчал — Урван, как ни крути, его племянник и наследник… А вот теперь этот наследник опять пошелестел отчетами, поморщился, подумал… а после улыбнулся и сказал:

— Лягаш ко мне частенько заезжал. Дыни любил. Моченые, сушеные. Да! Мы с ним еще играли в шу. А ты играешь?

Рыжий согласно кивнул. Урван принес доску, расставили фигурки. Играли они долго, до полуночи. Урван, как будто ничего и не случилось, опять пошел рассказывать — о пчелах, о рыбалке, о пожарах… потом вдруг помрачнел, сел прямо, отвернулся от доски и зло, отрывисто заговорил:

— Я знаю, знаю! Я, все кричат, наживаюсь на мэгцах. А много ты имел о том известий? Ни одного? А почему? Да потому что не идут они к нам, иноземцы, они же умные, зачем им сюда, в грязь? Вот тогда мы, их не дождавшись, сами лезем к ним! И называется это «война»! И ей, этой войне, даем такое оправдание: награбим — и станем богатыми, и будем жить не хуже прочих, пить будем, будем жрать в три горла. Так, Рыжий, а?

Рыжий смолчал. Урвана это еще пуще разъярило. Он подскочил и заходил по комнате, заговорил:

— Ой, дикари! Ой, темнота! А корчат из себя! Я знаю, дядя, говорит, мол, будет у нас золото — и сразу все изменится, дороги выстроим, мосты — и заторгуем, заживем. А с кем? Ты ж видел их, наш, скажем так, народ, и нрав его, во всей красе, я думаю, познал уже. «Известия» ж читал… Да что «известия»!

Тут он остановился, постоял… Лапой махнул и сел. Сказал:

— Пьют, когти рвут да на чужое зарятся. Напасть бы да ограбить — вот и вся мечта. А надо работать. Вот взять хотя бы тот же Мэг. Пятьсот… Нет, даже триста лет тому назад они были ничуть не лучше нас. А нынче процветают — и дальше работают, и дальше! А мы все воюем, воем, воюем! И много мы навоевали, а? Или… А, что и говорить! Сыграем еще партию?

Сыграли. Потом еще одну, еще — но уже молча. Потом Рыжий лежал на мягком пуфаре, укрывшись одеялом. За стенкой мерно тикали часы. Урван, мрачно подумалось, хитрец и лжец, Урван куплен далянцами и мэгцами, а может и фурляндцами, Урван такой, Урван сякой. Так говорят о нем. Но и о князе тоже говорят немало. Обо всех говорят.

И вообще, красиво, гладко говорить, так это и Вожак еще умел. Так что не рано ли ты, Рыжий, сомневаешься в одном и уверяешься в другом, не лучше ли… Да, только так! Спи, Рыжий, спи, ибо с наскока, нахрапом такого тебе не осилить, тут время нужно, успокоиться, тут… Спи, я сказал, спи, спи!

И вскоре он действительно заснул. И спал, как и положено, без всяких сновидений. А утром, после завтрака, уже возле каталки, Урван поднес дары. Князю — «любимому дяде» — Урван передавал массивный погребец игристого шипучего в стеклянных розовых бутылках.

— А на словах… премногих ему лет. И мирных. Мирных — это обязательно. А это вот… тебе.

И воевода, словно бы таясь, как будто невзначай, подал Рыжему квадратный кожаный футляр. Швы на этом футляре были залиты сургучными печатями. И вообще, он, этот футляр, не гнулся, не звенел, не брякал. Он даже запаха почти не издавал. А тот, который издавался, был незнакомый, чужой.

— Что там? — с опаской спросил Рыжий.

— Секрет! — многозначительно ответил воевода. — Пока не открывай. А приедешь — тогда и откроешь. Но только ты один. Понятно?

Рыжий промолчал.

— Тогда… Порс! Порс! — вскричал Урван. И тягуны рванули с места.

И снова по степи, а после по реке. Бренчат бутылки. А футляр… Что в нем? Рыжий вертел его, разглядывал печати — но так и не вскрыл. Приехал, доложил о деле, отдал князю погребец и передал Урвановы слова. А про футляр смолчал.

Князь, выслушав отчет, сказал:

— Уж лучше б сразу бунт! А так… Иди.

Рыжий пришел к себе, сел на продавленный тюфяк, поежился — по вечерам уже морозило — и посмотрел в окно. Долго смотрел и ни о чем не думал. А после взял футляр, рванул и вскрыл его. И вытащил…

Глава шестнадцатая — ЗИМА

Пришла зима. И выдалась она как никогда морозная и снежная. Сперва в каких-нибудь пять-десять дней все замело, все задуло, засыпало. Потом колодцы вымерзли до дна, а на реке лед стал такой толстенный, что никак не пробить. И потому, чтобы разжиться хоть какой-нибудь водой, дымцы носили с улицы снег и топили его на огне. Заодно и грелись. И молчали. Сиднем сидели по домам. В костярнях, на базаре — никого. Глянешь в окно, а там одни сугробы да сугробы, да дымы. И ни следа нигде! Обозы с продовольствием, и те позастревали на дорогах. И поначалу этого как будто не заметили. Потом без них неделя, две прошло, запасы кончились — и вот уже и брюхо подвело, а вот уже Дымск зароптал. Глядишь — и стали то и дело выходить на улицы, стоять на перекрестках и шушукаться… И вот уже явился слух, будто какому-то дитяте во сне пришел Один-Из-Нас и говорил, что это лишь начало, а вот потом, когда народ вконец оголодает, когда начнут один на одного охотиться… Хва! Тс! Болтливых брали под ребро!.. А слухи ширились, обозы не являлись, голод креп, по городу слонялись недовольные, шумели, уже никого не боялись. Тогда князь повелел открыть урочные амбары — то есть провизия, которую готовили к Горской войне, пошла на ублажение одичавших от голода толп. Даром давали, не скупясь — вот они и притихли. И думалось уже, что беда миновала, что там, глядишь, и морозы спадут, подоспеют обозы…

Но тут со всех концов поскакали гонцы, из всех углов полетели «известия»: беда! уделы зашатались! Знай, князь: купцы, отправленные в Глинск, побиты и ограблены — и пухнет Глинск, но хоть пока что еще молча. А в Глухове — там нет, там злобное, открытое смущение, и тоже слух пошел, лжа всякая… Но слух, то есть кликушу эту, изловили, язык из нее вынули, и на базаре на шесте его повесили, всем на обзор — и сразу тишина! И другим неповадно, молчат. Но это еще что! А вот в Замайске поднялись так поднялись — там их чуть урезонили: кого побили, а кого и совсем, навсегда положили, а иначе никак ничего не могли с ними сделать. А вот Столбовск и так не устоял, в Столбовске было всего круче: Костярь и тамошние лучшие едва успели затвориться во дворце, ну а народ, вконец залютовав, взял их в осаду и стоит, грозит их сжечь живьем — вот каково оно, столбовское известие! Князь, даже не дослушав его до конца, подскочил, поворотился к Рыжему и приказал:

— Ар-р! Чин ему! Порс на Столбов! Порс-порс!