Люда Влассовская - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 31

Не объяснимый словами восторг охватывает всю мою душу… Мне хочется упасть на колени, к ее ногам, целовать подол ее платья и, рыдая, кричать о моей безграничной, громадной любви к ней…

Мне кажется, вот-вот сердце мое разорвется сейчас в груди, не имея возможности вынести эту страшную бурю восторга!..

Но я только делаю условный, глубокий реверанс и отхожу от стола, уступая место следующей счастливице…

По окончании раздачи наград нас отвели в соседние апартаменты, где уже лакеи, в парадных кафтанах, разносили подносы с тартинками, шоколадом и конфектами. Долго и молчаливо сдерживаемый восторг вылился наконец наружу: институтки, молчавшие все время, разом заговорили, и все в один голос — об одном и том же: о доброте Государыни и ее прекрасных глазах! Аудиенция кончилась. Императрица была уже далеко во внутренних покоях, и ничто не мешало выражению нашего бурного восторга. И вдруг, в самый разгар его, в зале появился стройный мальчик лет тринадцати в сопровождении англичанина-воспитателя. На нем была белая курточка-матроска, лицо улыбалось милой, лукаво-приветливой улыбкой, все пальцы были перепачканы чернильными пятнами. Очевидно, мальчик прибежал прямо с урока из классной.

Мы с недоумением заметили, как самые почтенные, седые головы наших опекунов и члены свиты почтительно склонялись перед стройным мальчиком в белой матроске.

— Великий князь! — пронеслось жужжание по зале.

И девочки низко присели перед младшим сыном Государя.

Великий князь живо перезнакомился с институтками, весело расспрашивал их обо всем, набивал их карманы печеньем и конфектами, прося не церемониться и кушать побольше, и вообще держал себя с обворожительною простотою.

— Как жаль, что Великие княжны в Гатчине сегодня, — произнес его звонкий голосок, — они были бы так довольны видеть вас всех!

Императрица еще раз выходила к нам, разговаривала с начальницами и детьми. Обезумевшие от счастья, возвращались мы в институт, где нас ждали подруги, расспросы и восклицания.

ГЛАВА XXII

Последнее слово. На вольную волю

В тот вечер — это было накануне выпуска — никто из нас, согласно обычаю, установившемуся в институте, не ложился спать. После вечерней молитвы нас позвали к начальнице для последней, прощальной беседы с нею.

В гостиной Maman были спущены драпировки и горела лампа под красным абажуром.

Сама Maman в темном фланелевом домашнем капоте уже не казалась нам строгой и взыскательной начальницей, а скорее доброй наставницей, позвавшей нас сказать свое последнее напутственное слово.

Она сделала нам знак садиться, и девочки вмиг окружили ее кресло и расселись все у ее ног на полу.

— Дети! — произнесла Maman, и голос ее дрожал от волнения. — Завтра великий день для всех вас! Завтра вы уже не будете прежними девочками, о которых неустанно печется институтское начальство. С завтрашнего дня вы должны будете сами следить за собою, предоставленные самим себе. Те, у кого есть родители, думайте о том, чтобы доставить им как можно больше приятного в совместной жизни с ними… Помните, что первое назначение ваше — быть хорошими семьянинками и приносить посильную помощь близким. Те, кого судьба направляет на трудный путь заработка, старайтесь угодить вашим будущим хозяевам… Будьте кротки и послушны и не забывайте вашу старушку Maman, которая искренно вас любит.

Начальница замолчала и приложила платок к глазам… Она плакала. Плакали и мы, ловя и целуя ее руки.

Детские души отзывчивы на искреннее участие и ласку и умеют ценить их.

Через полчаса мы уже поднялись в дортуар, где должны были провести последнюю ночь перед выпуском. М-lle Арно, дежурившая в этот день, предпочла сон беседе с кончившими институтками, которых она, в сущности, никогда не понимала и не любила.

Зато Кис-Кис поднялась к нам из второго этажа, где была ее комната, и, сидя в кругу молодых девушек, ласково и участливо беседовала с ними. А в открытые окна дортуара врывалась светлая, белая, как призрак, майская ночь… Внизу под окном расцветала сирень, и ее пряный аромат вливался к нам благовонной волною…

— Как хорошо! Боже мой, как хорошо! — воскликнула, вдыхая в себя полною грудью ночную свежесть, Маруся.

Мы стояли у открытого окна, нежно обнявшись с нею.

— Что хорошо, милая? — спросила я ее.

— Да все! И Maman, и выпуск, и наша дружба, и самая жизнь — все хорошо, Люда!

— А ты не боишься ее, Маруся?

— Кого, Люда?

Ее бледное на фоне этой майской ночи личико сияло таким воодушевлением, темные глаза так смело смотрели куда-то вперед через верхушки лип и кленов, что мне стала разом смешна мысль о боязни и трепете за будущее. Ее восторженное состояние передалось и мне.

В самом деле! Что бы ни ждало нас за этой каменной оградой, отделившей нас от целого мира, — разве не хватит у нас силы, молодости и воли выйти победительницами из всех препятствий жизни?..

Мы долго беседовали всем классом, собравшись в одну тесную группу, все эти сорок молодых девушек, готовившихся вылететь на свободу.

Никто не думал о сне. Все нервы были подняты и напряжены при мысли о неведомом будущем и близкой разлуке.

Алая красавица заря застала нас такими же бодрыми и свежими, как и накануне. Сонливости и усталости не было и следа, и мы с радостными улыбками приветствовали эту первую зарю нашей «свободной» жизни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Под небом Кавказа

ГЛАВА I

В старом гнезде

Дивная, теплая кавказская ночь окутала природу. Серебряный месяц обливал дрожащим светом маленькие домики предместья. Одуряющий запах роз и еще какой-то незнакомый мне аромат сладким дурманом туманил и кружил мне голову.

Еле живая от усталости и смены впечатлений, сидела я в коляске, нанятой на станции в Тифлисе.

Все четыре дня дороги я находилась как во сне. Прощание с подругами, начальством, любимыми учителями, последние объятия и поцелуи моей дорогой Маруси — и после трогательных звуков пропетой институтками кантаты, после заключительного напутствия старушки Maman, я, вместе с другими тридцатью девятью девушками, вылетела как птичка на волю из долго державшей меня институтской клетки…

Все прошлое, хорошее детское прошлое осталось далеко за мною… Впереди было неведомое и таинственное будущее, пугающее меня этой своей таинственностью. Оно уже близко теперь от меня, это будущее… там, за этими группами домов, составляющими предместье Гори…

И вот я у цели. Предо мною спящий город, дома, деревья, виноградники и что-то плещется, словно стонет и жалуется, за ними внизу, под обрывом.

— Это Кура, — полуобернувшись ко мне и указывая кнутом по направлению обрыва, произнес возница-татарин.

Еще квартал, еще два квартала: один налево, другой направо — и мы в Гори.

— А ты хорошо знаешь дом князя Кашидзе, Ахмет? — спросила я.

На мой вопрос татарин только прищелкнул языком, не удостоив меня ответом.

Гори спал… Ни в одном окне не было света, и только изредка на пустынных улицах попадалась запоздалая фигура прохожего, да звучала где-то в отдалении печальная и заунывная кавказская песня. Коляска с грохотом катилась по узким улицам города. Под этот шум и грохот мы миновали пустынную рыночную площадь, проехали бесконечный армянский квартал с его бесчисленными ларьками менял и продавцов тканей и выехали на ровную, гладкую аллею между двумя рядами стройных исполинов-чинар.

— Какой это парк? — спросила я возницу, глядя на группу деревьев влево от дороги, на самом обрыве Куры.

— Это не парк, госпожа, а усадьба и сад одного горийского князя… Богатый князь, знатный… Все его знают от Куры до Арагвы… и в Дагестане знают, и далеко в аулах у горцев и лезгин…

— Что же он, твой князь, и теперь живет тут в усадьбе? — спросила я.

— Зачем живет! — тряхнул головой татарин. — Йок — нет, не живет здесь… Усадьба пустая… Давно пустая стоит. Князь под Мцхетом со своим полком… Стоянка у них под Мцхетом… Большой воин князь — генерал!