Прощайте, любимые - Горулев Николай - Страница 20

— Верен старой привычке?

— Верен.

— Что тебя мучает?

— Ты вот профессиональный революционер, — сказал Иван. — Работаешь там уже десять лет. А где же твоя революция?

Виктор улыбнулся:

— Это намного сложнее, чем пишется в учебниках. Навязать революцию мы не можем. Да это и не наша задача. Исторические условия сейчас не в нашу пользу. Остается сколачивать организации, готовить их к серьезным испытаниям.

— А почему исторические условия не в нашу пользу? — спросил Иван. — Мы ж одна шестая планеты, на которую смотрят трудящиеся всего мира.

— Хороший ты парень, — сказал Виктор. — Наш до мозга костей. Но книжный и плакатный какой-то. Ты понимаешь, что об этой одной шестой части не всюду знают. А если знают, то ту самую неправду, которую распространяют наши враги. Вот и доказывай, хоть разорвись. Докажешь одной, двум, трем, наконец, тысячам тысяч людей, а как рассказать миллионам на всей земле? Вон гитлеровские солдаты и прежде всего молодежь уверены, что они несут человечеству освобождение от ига коммунистов. Вот, брат, какая штука.

— Значит, мы будем с ними воевать?

— Будем, — твердо сказал Виктор.

Наступило молчание, в течение которого каждый подумал о своем.

— А меня уже в два военные училища не приняли — в военно-морское и в летное. То плоскостопие, то голова слабая...

— Эх, Ванюшка, не было бы большей беды. Ты ведь учишься?

— В пединституте я.

— Так какого лешего тебе надо? Высшее учебное заведение, отличная профессия — людей учить... А в случае чего — все под ружьем будем и с плоскостопием и без него. Понял?

— Понятно, но обидно.

— Чепуха. Ну как дома?

— Дома ничего. А ты, может, останешься здесь? Как ты думаешь?

— Не могу, Ванюшка, не могу. Есть там у меня дела, прямо скажу, неотложные.

Иван позавидовал Виктору. Тот всегда знал, чего хотел, чего добивался в жизни, и шел к этому настойчиво, несмотря ни на что.

— Тебе больно? — спросил Иван.

— Больно, брат. И не столько от раны, сколько от того, что ошибся в человеке.

Опять наступило молчание. Иван видел, что Виктор задумался, и не мешал ему. Расспрашивать было неудобно— он чувствовал, что воспоминания эти были неприятные.

Виктор взял с тумбочки стакан воды, отпил глоток:

— Надежный друг — дороже жизни, Ванюшка, и мне казалось, что у меня был такой друг. Несколько лет подряд мы работали вместе. А потом начались провалы. Мы меняли явки, уходили в другие районы, а провалы преследовали нас, как чума. Наконец, мне сообщили, что напали на след провокатора. Я должен был явиться на хутор для встречи с нашим товарищем, который чудом бежал из-под ареста. Я сказал своему другу, что наши неудачи кончаются. Ночью на таком-то хуторе мне назовут провокатора. В целях моей безопасности друг обещал меня встретить...

Видя, что Виктору трудно говорить, Иван прервал его:

— Я все понял, успокойся...

— А как это было понять мне? — как бы сам себя спросил Виктор. — Он встретил меня для моей безопасности со стражниками. Завязалась перестрелка. Кажется, я не убил его... Я должен вернуться, Ванюшка, Там у меня жена и дочь... Что будет с ними?

Вошла сестра. Остановилась у двери — Извините, больше нельзя. Иван встал со стула и посмотрел на Виктора. Было такое ощущение, как в момент отправления поезда, с которым уезжает любимый родной человек. Хотелось сказать еще что-то важное, может быть, самое важное из того, что говорилось, но поезд уже тронулся, вагоны уходят все дальше и дальше. Виктор попытался приподняться на локте.

— До свидания, — тихо сказал Иван и положил свою руку на руку Виктора. Виктор крепко сжал ее горячими влажными пальцами:

— Я обязательно дам знать. Слышишь, Ванюшка. Мать поцелуй. Не говори про это... Скажи, проездом встретились... Подымусь, может, еще и домой загляну...

И снова Иван шел по лабиринтам здания за белым халатом сестры. На душе было тяжко, в груди сжимался горький комок. Трудная судьба брата многому учила его, и Иван чувствовал, что перед Виктором он предстал зеленым несмышленышем. Мало было верить в идею, быть одержимым в достижении цели. Надо трезво взвешивать и оценивать обстановку, быть готовым к любым серьезным испытаниям, неожиданно встающим на твоем пути.

Сообщение Виктора о том, что у него за кордоном осталась семья, ошеломило Ивана. Он считал, что революционер не имеет право на личную жизнь, а тем более обзаводиться детьми, разными там пеленочками и простынками. И вдруг Виктор, которого он всегда брал в пример, признался ему, что женат, что у него и дочка, и простынки, и пеленочки. Может быть, Виктор допустил серьезную ошибку, может быть, из-за этого потянулась цепь других ошибок, которые привели его к провалу? Но при чем тут провокатор и семья Виктора? Глупо думать о революционере как об аскете, он ведь должен жить, как все, чтобы не привлекать внимания своей необычностью. И, может быть, даже хорошо, что у него жена и дочь, что он, как все, ходит с ними в магазин, или в кино, или на прогулку? Нет, Ивану трудно было все это себе представить, потому что неожиданная встреча с братом всколыхнула всю его душу, вызвала нескончаемый рой мыслей, и мысли эти были одна противоречивее другой...

Уже внизу, благодаря сестру за внимание, Иван спохватился, что не спросил, куда сейчас написать брату, но тут же подумал, что писать никуда не следует, пока Виктор сам не подаст весточки.

Глава восьмая

РАДОСТИ И ГОРЕСТИ

Сергея срочно вызвали в комитет комсомола. Он не знал, зачем понадобился Федору, но особого беспокойства не чувствовал — весенняя сессия близилась к концу, с экзаменами и зачетами все было в порядке, «хвостов» не оставалось. Жизнь входила, как говорят, в свое нормальное русло;

Вернулись к учебе Иван с Эдиком, и хотя по-прежнему у ребят возникали споры между собой, они считали, что их союз достаточно прочен.

Сергей не пытался встретиться с Верой. Он все время убеждал себя, что она человек конченый, о чем свидетельствует широкий диапазон ее связей — от какого-то хулигана, которого она почему-то укрыла от наказания, до кандидата наук, преподавателя института. История с Милявским просто обескуражила Сергея. Ему все время казалось, что это неправда, что речь идет не о Вере, а совсем о другой девушке, которую он не знает и которая достойна осуждения. Правда, разговоры о разводе Милявского с женой мало-помалу утихли, но студенты по-прежнему косились на Веру. Она же держалась независимо и, как замечал Сергей, даже с некоторым вызовом, которого он никак не мог понять. Ни Эдик, ни Иван никогда не напоминали о Вере, даже тогда, когда о ней и Милявском гудел весь институт, и Сергей был благодарен друзьям за это. Враждебнее всех относилась к ней мать Сергея. Она не могла простить Вере, что та не назвала человека, тяжело ранившего Сергея в тот злополучный вечер. Когда мать попыталась обратиться за помощью в милицию, Вера, вызванная в отделение, сказала, что видела этого парня первый и последний рас и вообще она не может в первый же вечер заполнить на человека все анкетные данные. Мать не могла простить Вере и передряг в семье Милявского. Она считала, что лишать детей отца может лишь самый подлый на земле человек, у которого нет ничего святого, и очень хорошо, что Сергей раз и навсегда порвал с этой девицей и что мать наконец может быть спокойна за него.

В комнате комитета было шумно. Сергей пробился к столу, за которым сидел Федор над какими-то списками. — Вызывал? — спросил Сергей. Федор поднял глаза, улыбнулся:

— Ты не хочешь на лето в пионерский лагерь? Сергей засмеялся:

— Из пионерского возраста вышел.

— Вожатым, — уточнил Федор. — Для педагога это самая хорошая практика. Да и отдохнешь. Кстати, лагерь рядом с моей деревней. В гости будешь приходить, Вон сколько преимуществ.

— Многовато для одного предложения.

— Едешь?

— Еду, — согласился Сергей.

— Вот и хорошо. И Вера едет, — словно между прочим сказал Федор.