Прощайте, любимые - Горулев Николай - Страница 87

Федор не ответил. Он чувствовал, что мать говорит правду, от которой никуда не уйти, и от этого появлялись злость и обида. Какие планы строил он накануне войны... И все, казалось, выходило так, как спланировал Федор. Катя переехала в Могилев, стала учиться в институте. Они каждый день виделись, а на выходной ехали в родную деревню.

Федор докурил папиросу, вышел из боковушки и увидел, что мать сидит за столом и смотрит на семейные фотографии, которые висели на стене.

— Как погиб отец?... — спросил он. Мать вздохнула:

— Я и сама толком не знаю, сыпок. Говорят только, что райком собрал весь актив коммунистов и поставил их вместе с красноармейцами в окопы... А потом мне передали через знакомых там, в Буйничах, моих подруг много... Я привезла его и похоронила, как могла, на нашем кладбище...

Федор надел стеганку.

— Я хочу сходить к нему, мама.

Мать достала из сундука отцовскую каракулевую шапку-ушанку с кожаным верхом и подала Федору:

— Ты один не найдешь... Там сейчас столько свежих могил.

Они медленно шли по улице, и Федор смотрел по сторонам, стараясь заметить, что изменилось в родной деревне. Нет, как будто ничего. Правда, видны пепелища двух-трех построек да сломанные снарядами деревья на околице. На месте колхозный гараж с запертыми воротами, колхозная канцелярия, окна которой крест-накрест забиты досками. Не было только людей на улице. Правда, и прежде в такую декабрьскую пору старики уже не сидели на завалинках, но молодежь и дети бегали из дома в дом, наполняя деревню веселыми голосами. Теперь Федор видел людские лица только в окнах — наблюдали за ними. Но никто не вышел, не поздоровался, словно Федор с матерью были чужими, не деревенскими.

Федор постоял у могилы, обложенной дерном, над которой возвышался деревянный крест.

— Крест надо убрать, мама, — тихо сказал Федор, — отец был коммунистом.

Мать помолчала, а потом так же тихо заметила:

— Когда вернутся наши... если они, дай бог, вернутся, тогда уберем крест и памятник со звездочкой как коммунисту поставим. А теперь... тот же Кузьмич доложит по начальству и разнесут эту могилку по косточкам. Нельзя сейчас, сыночек. Подождем. Авось дождемся.

Федора радовала уверенность матери. Он чувствовал, что в деревне она не одна верит в возвращение своих, и его уже не очень трогала замкнутость односельчан, которые поглядывали на них только из окон.

По пути домой мать сказала Федору:

— Да, совсем запамятовала. Катя просила, чтобы ты вечерком зашел к ним.

Горячая волна обдала сердце Федора.

— Я обязательно зайду. Сейчас же... Ему открыла Ксения Кондратьевна.

Федор удивился, что дверь была заперта средь бела дня — такого в деревне никогда не бывало. Он поздоровался и остановился у порога.

— Проходи, проходи, Федя, — пригласила Ксения Кондратьевна, и в голосе ее Федор не услышал прежнего холодка.

В просторной Катиной хате было шумно и весело. Маленькая дочурка ее бегала вокруг стола, ступая по полу круглыми нетвердыми ножками, а в сторонке сидел на корточках незнакомый лысый человек с приветливыми живыми глазами и, хохоча, играл с девочкой.

— А я догоню Аленушку, вот сейчас догоню, — весело приговаривал он.

Аленушка визжала от удовольствия и топала вокруг стола мимо сидящего на корточках лысого дяди.

Катя вышла из-за перегородки, взяла девочку на руки:

— Балуете вы ее, дядя.

Федор внимательно посмотрел на Катю. Впервые слышал он, что у нее есть такой родственник. Много лет, после смерти отца, Катя с матерью живут одни, и Федору, который всегда хорошо знал их семью, ни разу не доводилось видеть у них кого-нибудь из близких. Кто знает, может, именно в войну случилось так, что кому-то из них понадобилось приехать сюда, в дом Кати. Федор решил не думать о родственнике, хотя любой человек, появившийся рядом с Катей, был для него не безразличен.

— Знакомься, Федя, — сказала Катя. — Михаил Тимофеевич... — и, немного запнувшись, добавила: — Брат отца. Пришел из-под Минска да так и остался у нас.

Федор заметил смущение на лице Кати и поспешил успокоить ее, протянув руку Михаилу Тимофеевичу.

— Зовите меня просто Федор. Мы с Катей старые друзья — одноклассники.

— Очень приятно, — сказал сочным грудным голосом Михаил Тимофеевич. — Друзья детства — это, по-моему, всегда настоящие друзья... — Он почему-то посмотрел в сторону Кати: — Правильно, я говорю, племянница?

Катя зарделась и не ответила, а только молча кивнула головой, унося Аленушку за перегородку.

— Мама, — позвала она Ксению Кондратьевну, — дай я ее покормлю да буду укладывать...

Михаил Тимофеевич пригласил жестом Федора за стол. Федор сел и вынул из кармана кисет, предложив закурить и Михаилу Тимофеевичу.

— Нет, нет, здесь нельзя — Аленушка, — сказал Михаил Тимофеевич и развел руками. — Спасем его от никотина. Вот поговорим, а потом выйдем в сени и надымимся в свое удовольствие.

Федору стало неловко, что он сам не догадался об этом. Он спрятал кисет и замолчал.

Михаил Тимофеевич пристально посмотрел Федору в глаза и спросил: — Слыхал, ты был в ополчении?

— Был, — поторопился ответить Федор, обрадовавшись тому, что Михаил Тимофеевич сам ведет беседу. — Был, но когда уехал за оружием и боеприпасами под Чаусы, ранило в ногу. Лежал до излечения в деревне за Луполовом, а потом... — Он глянул на Михаила Тимофеевича и удивился — на лбу его от напряжения, с которым он слушал Федора, собрались густые морщинки, глаза горели живым беспокойным огнем. «Вот балда, — подумал про себя Федор, — первому встречному, пусть даже Катиному родственнику, я выкладываю все про себя. А если этот дядя...»

— Ты не беспокойся, — угадал его сомнения Михаил Тимофеевич. — Говори откровенно. Клянусь жизнью Аленушки — все останется между нами.

— Потом из Могилевского кольца пришло в деревню два человека — старший лейтенант с сержантом. Я вместе с ними пытался пробиться на восток, но нас схватили раз — мы бежали, затем второй — и в лагерь военнопленных на Луполово...

Михаил Тимофеевич встал и беспокойно заходил по горнице. В доме было тихо-тихо. Только слышно было, как за перегородкой, завешенной куском выцветшего сатина, Катя и Ксения Кондратьевна кормили девочку.

— Ты помнишь, как звали того старшего лейтенанта? — неожиданно спросил Михаил Тимофеевич.

Федор удивленно посмотрел на него:

— Конечно, помню. Зайчик его фамилия. Он еще рассказывал мне, что присутствовал на последнем совещании у генерала Романова, перед тем как...

— Какого же рожна он перемахнул через Днепр, когда пункт сбора был назначен в Ямницких лесах?...

Федор посмотрел на возбужденного Михаила Тимофеевича, который, видимо, знал лучше его обстановку в окруженном Могилеве и, наверное, сам принимал в этих боях участие, и понял, что его обманули. И где? В доме любимого человека, к которому шел он всегда с открытой душой. Федор молчал, и горькая обида заполняла его душу. Молчал и Михаил Тимофеевич, смекнув, что сказал лишнее. «Ну, ладно, — подумал Федор, — он человек чужой, а Катя...»

Федор встал и предложил Михаилу Тимофеевичу:

— Выйдем в сени, подымим?

— Да, да, обязательно, — оживился Михаил Тимофеевич. — Самое время покурить.

Они вышли в сени. Федор молча достал кисет, кусок пожелтевшей немецкой газеты. Михаил Тимофеевич ловко свернул козью ножку, вынул из кармана кресало, ударил кусочком железа и стал раздувать искру.

Федор с восторгом посмотрел на такую радикальную замену спичек, прикурил и облокотился о косяк двери.

— Вы не обижайтесь на Катю, — вдруг на «вы» заговорил Михаил Тимофеевич. — Я вижу — у вас настоящая дружба. А Ксении Кондратьевне на каждом шагу мерещатся страхи — зайдет как-нибудь Кузьма Кузьмич и онауже бог весть что подумает. А мы с ним поболтаем о жизни да разойдемся. Все он выпытывает у меня, где я жил да что делал. — Вы с Кузьмичом осторожно. Скользкий он человек, — предупредил Федор.

— Я знаю, — успокоил его Михаил Тимофеевич. — Так что же все-таки с Зайчиком? Боевой был командир. Его батальон первым завязал бои с противником, и довольно успешные бои.