Прощайте, любимые - Горулев Николай - Страница 98

В начале лета 1931 года наша семья пережила трагедию — после выпускного вечера, на котором семиклассники праздновали окончание школы, умерла моя сестра Лида, как тогда говорили, от разрыва сердца. Ее похоронили на партизанском кладбище, недалеко от школы. Я видел, как трудно было родителям каждый день проходить мимо дорогой могилы.

Осенью 1931 года мы переехали в Могилев, где в железнодорожной больнице работал в то время врачом брат моего отца.

Впервые очутился я в большом городе. Грохот машин и повозок по булыжной мостовой, гудки паровозов, стук вагонных колес за стенами дома, в котором мы жили по Ульяновской улице, — все казалось необычным, незнакомым, пугающим.

Я пришел в четвертый класс железнодорожной школы. Поначалу мной, провинциалом, ребята заинтересовались. Они с удовольствием слушали мои рассказы о рудобельских партизанах, о жизни в деревне. А потом интерес их пропал, и они долго не принимали меня в свою компанию. Помню, однажды меня даже избили ни за что ни про что, просто так, для профилактики. Я долго не мог забыть эту обиду и однажды отплатил одному из своих обидчиков. И, странное дело, ко мне сразу изменилось отношение. Я стал своим, как говорили ребята, «вокзальным».

Я вошел в среду паровозников и вагонников, стрелочников и путевых рабочих, слесарей, обходчиков и сцепщиков. Я был знаком с каждой профессией, бывал в вагонах и бараках, где жили эти люди, пропадал в свободное время в депо, на маневровых паровозах. Поскольку в школу мне надо было шагать с километр по замасленным шпалам железнодорожной станции, я, при удобном случае, подъезжал на тендерной подножке маневрового паровоза и лихо соскакивал на ходу недалеко от школы.

Однажды, поздней осенью, такая поездка чуть не закончилась катастрофой. Соскочив, я зацепился полой пальто за подножку, и паровоз долго тянул меня за собой по стрелкам и шпалам, пока машинист не заметил незадачливого «зайца». Испуганного и исцарапанного, меня не только не пожалели, а еще и поддали коленом пониже спины. Два дня я пролежал дома, приходя в себя. Хоть я и рос среди железнодорожников, их профессии не привлек кали меня. То ли дело речники! Одна форма чего стоит. Я твердо решил после семилетки поступать в Гомельский речной техникум. В том году впервые в школе организовывался восьмой класс, но я считал, что школьником быть неинтересно. Хотелось поскорее на свой хлеб, хотя дома жили неплохо и старались для меня, единственного в семье.

Родители не возражали против моей поездки в Гомель — техникум даст среднее образование, а там и в институт можно будет поступить.

Я выдержал экзамены, поселился вместе с другими в интернате — полуразрушенном бараке на окраине города, и стал учиться. Окна в своем общежитии мы почти не открывали — внизу, по дну оврага, протекал ручей, принадлежащий кожевенному заводу.

Перед Октябрьскими праздниками мы получили форму —бескозырки, матроски, брюки клеш. И все было бы хорошо, если бы дирекция техникума не лишила меня стипендии как ребенка обеспеченных родителей. Я занимался вместе с бывалыми речниками — каждый из них уже работал самостоятельно и жил самостоятельно, а я никак не мог выйти из-под родительской опеки. Самолюбие мое взыграло. Я бросил так некогда привлекавшую меня матроску, бросил техникум и, собрав нехитрые вещички, сел в поезд на Могилев. Родительскому возмущению не было границ. Бросить среднее учебное заведение! Так поступить мог только последний глупец. На меня махнули рукой как на человека беспутного. Отец категорически" отказался помочь мне вернуться в школу, и я без всяких документов (свидетельство об окончании семилетки осталось в Гомеле) пустился в поход по городу.

Правду говорят, что свет не без добрых людей. Завуч педагогического рабфака Александр Иванович Черняк, выслушав мой сбивчивый рассказ, принял меня на вечернее отделение и послал запрос в Гомельский техникум.

Заниматься надо было по вечерам. Поэтому я, ранее увлекавшийся радиолюбительством (строил детекторные и ламповые радиоприемники), устроился учеником на радиоузел в клуб железнодорожников. Однако работать пришлось недолго. Уже после зимних каникул за отличную успеваемость меня перевели на дневное отделение.

В педрабфаке произошла встреча, которая определила весь мой дальнейший жизненный путь. Я познакомился и подружил с преподавателем литературы и языка Устином Адамовичем Шакалем. Это был талантливый ученый, способный литератор, отличный педагог. Он поддержал мои первые робкие шаги в литературном творчестве, был моим постоянным консультантом, критиком и другом. Никогда не забуду летнего дня, когда он с радостью и какой-то тревогой сообщил, что ему поручено написать учебник белорусского языка для средних школ республики. Мы гуляли по знаменитому Печорскому лесному парку. Устин Адамович жил уже будущей книгой, планировал, рассуждал, советовался. Помощником в этой трудной работе он решил взять преподавателя практического языка М. Жиркевича.

Летом 1938 года меня, студента пединститута, пригласили в Минск на курсы-конференцию молодых писателей. На курсах в то время были Иван Мележ, Кастусь Киреенко, Дмитрий Ковалев, Ми-кола Ткачев, Микола Гамолка, Эдуард Волосевич. Курсы явились для меня первой настоящей школой литературного творчества. На протяжении месяца мы встречались с известными поэтами и прозаиками, выносили на коллективное обсуждение свои первые стихи и рассказы.

Нельзя сказать, что после курсов я стал писать больше. Наоборот, это было время мучительных сомнений, хотя многие считают молодость самоуверенной и решительной.

Мне нравилась педагогическая работа. Я с удовольствием давал первые практические уроки в школе и хотел после института уехать в деревню вместе с молодой учительницей. Основания для таких планов были. Я встретил в институте девушку, с которой пытался познакомиться, когда она училась еще в 10 классе седьмой могилевской школы. Тогда она пренебрегла мною, а в институте... Это было бурное, веселое и вместе с тем тревожное время. Мы словно торопились отучиться, отпеть, отплясать свое, чтобы потом отдать для Родины все, если понадобится, и жизнь.

Помню, в первой половине сентября собрался хор нашего факультета на свою первую спевку. Я и Леонид Короткое слыли уже признанными солистами, а среди хористок я увидел ту, которая некогда отвернулась от меня.

С этого вечера мы не разлучаемся всю жизнь. У нас два взрослых сына, и оба работают в кино — один оператором, второй — художником. Мы с Марией Григорьевной считаем себя счастливыми родителями.

Но вернусь в институт. Последний государственный экзамен по педагогике совпал с началом Великой Отечественной войны. Нельзя сказать, что это было для нас неожиданностью. Международная обстановка была накалена до предела. Мы ждали взрыва и, казалось, были готовы к нему. Но нам это только казалось...

Мы искали свое место в борьбе. Метались с охраны военных объектов на строительство оборонительных сооружений, с оборонительных сооружений в отряды по борьбе с лазутчиками и диверсантами. Из отрядов мы шли в военкомат. Полковник Воеводин терпеливо выслушивал и не менее терпеливо объяснял, что мы пользуемся отсрочкой от призыва и в отношении этой отсрочки никаких приказов не поступало, а посему он не имеет права мобилизовать нас в Красную Армию.

В горкоме комсомола узнали, что в Могилев переехало правительство, ЦК КП Белоруссии и ЦК комсомола. Решили просить содействия и помощи у нашего бывшего студента первого секретаря ЦК ЛКСМБ Михаила Васильевича Зимянина. И мы не ошиблись. Он сообщил, что при ЦК Компартии Белоруссии из партийных и советских работников республики формируется 1-й Коммунистический истребительный батальон и обещал зачислить в его состав комсомольский актив нашего института. Это было 27—28 июня 1941 года.

В составе батальона 5 июля мы выступили на Чаусы, а 6 июля повзводно были рассредоточены на восточном плацдарме могилевской обороны для борьбы с десантниками и лазутчиками врага. А через девять дней мы были отброшены от Чаус наступающими танками противника и в деревне Благовичи потеряли взвод, полностью состоявший из наших студентов. Так начались для нас тяжелые испытания войны.