Честь корабля - Говард Роберт Ирвин - Страница 95

Очнулся я на своем табурете. Меня поддерживал секундант, а рядом стоял Барлоу.

— Стив, я останавливаю бой, — сказал он. — Ты спекся.

— Дай щепотку нюхательной соли, — задыхаясь, попросил я. — Я еще не спекся. Не останавливай бой, Джим Барлоу.

Я понюхал соль, и в голове просветлело. На виске у Брэнда я заметил кровоточащую рану — стало быть, его все-таки достал один из моих отчаянных хуков правой. Брэнд был крепок, но не настолько, чтобы легко переносить мои удары, когда они достигали цели. Эх, будь у меня целы обе руки! Неужели я выдержал всю эту пытку напрасно? Неужели я вырубил Ногая и Ладо лишь ради того, чтобы проиграть этому лимончику? И выходит, Старик все-таки потеряет «Морячку»? От этих мыслей я пришел в бешенство. Зарычав диким зверем, я вслепую смел моего секунданта и, шатаясь, поднялся с табурета. Прозвучал гонг, и Брэнд двинулся ко мне.

Я устремился к нему по прямой. Меня обуревала и едва не валила с ног знаменитая ирландская ярость. Брэнд встретил меня прямым левой; я ощутил, как согнулась его рука, когда я налетел на нее, и по запястье утопил правую в его брюхе. Он крякнул и пошатнулся. Я продолжал наседать, работая правой, как отбойным молотком. Держу пари, что публике в этом зале еще никогда не доводилось видеть такое «воскрешение». Брэнд сопротивлялся изо всех сил, но их не хватало. От его ударов я шатался, как пьяный, и на ринг брызгала кровь, но остановить меня было уже невозможно. Я наседал без малейшей передышки и бил, бил, бил! Те, кто видел этот бой, говорили, что я дрался, как загнанный в угол черт. Еще бы, ведь я сражался ради Старика и «Морячки»!

Я погнал Билла Брэнда, как волна гонит щепку. При каждом моем ударе по корпусу рука тонула по запястье, а каждый удар по голове пускал ему кровь. Теперь его физиономия была под стать моей, он тоже задыхался и шатался. Билл уже не надеялся исправить ситуацию с помощью кулаков. Он просто махал руками изо всех сил, чтобы не подпустить меня ближе.

Но я был неодолим. По сути, я дрался в обмороке, ринг плыл в красной пелене. Передо мной маячило лицо Билла Брэнда, бледное, с гримасой отчаяния и потеками крови. А мною всецело овладело желание сократить дистанцию и бить, бить, бить!

Я даже не слышал исступленных воплей толпы, но чувствовал, как слабели удары Билла. Он уже кренился, барахтался, шел ко дну. И тогда я вложил мои убывающие силы в одну серию яростных ударов и почувствовал, как он обмяк; я ощутил отдачу моего «убойного» в челюсть и увидел, как он повалился, точно куль с опилками. После этого я откинулся на канаты и старался не упасть, пока Джим Барлоу вел отсчет.

Говорят, я выбрался с ринга сам. Не знаю, как мне это удалось. Помню только, как ревела обезумевшая толпа, как меня хлопали по плечам, как жали мне руку, — короче говоря, публика осталась удовлетворена. Потом я сидел за столом в раздевалке, и мне вправляли руку, заштопывали ухо и рассаженный висок, смазывали коллодием многочисленные ссадины.

— Ай да бой! Ай да бой! — кудахтал Барлоу. — Надо же, ты победил со сломанной лапой…

— Где монеты? — кое-как пошевелил я разбитыми губами. — Где моя тысяча? А ну, гони живо.

Билл вложил пачку денег в мою руку, и я попытался пересчитать.

— Бога ради, Стив! — изумился Билл. — Я никогда не видел, чтобы тебя так волновали деньги… хоть ты и дрался за них насмерть.

— Это не мои деньги, — пробормотал я, все еще приходя в себя. — Моего приятеля. Мне пора идти, а то вдруг его хозяева решат забрать корабль сегодня ночью.

Все посмотрели на меня так, будто я наклюкался вдрызг или даже свихнулся, но помогли мне одеться, и я вышел на улицу вместе с Майком. Прохладный ночной воздух прочистил мне мозги, но все же я представлял собой жалкое зрелище: рука на перевязи, один глаз закрыт полностью, другой — наполовину, и вся физиономия облеплена пластырями.

Надеясь встретить Старика в забегаловке Теренса Мэрфи за игрой в пинокль, я направился прямо туда — и верно! Старик резался в карты с Теренсом. В заведении, кроме них, не было ни души по причине позднего часа. Мне сразу бросилось в глаза, каким тяжким грузом легли на Старика его годы.

— Да, — говорил он Теренсу, — завтра у меня отнимут милую лоханку. Теренс, я старик, хотя до сих пор этого не замечал. Я совсем на мели. Эта шхуна была для меня и женой, и дочерью…

Он огляделся, увидел меня и приуныл еще больше.

— Ага, Стив Костиган. Никак опять ввязался в позорную уличную драку? Разве я не просил оставить меня в покое? Сделай одолжение, убирайся отсюда…

Я без единого слова протянул ему пачку денег. Я не мастак говорить высокопарные речи.

— Что это? — опешил он.

— Тысяча долларов, которую вы задолжали компании, — ответил я. — Можете заплатить, и у вас не отнимут «Морячку».

— Но я не могу их взять… — пролепетал он.

— Нет, возьмешь! — рявкнул я. — Я уложил трех крутейших азиатских мордоворотов не для того, чтобы ты придерживался этикета. Бери! — И я сунул деньги ему в лапу.

Старик замер на месте, меняясь в лице как хамелеон. Первый раз в жизни я увидел его онемевшим. Наконец он промолвил:

— Стив, я… даже не знаю, что и сказать… Кажусь себе вонючим скунсом. Не могу выразить, как много это значит для меня… Ей-богу, я верну эти деньги до последнего цента. Стив, я часто бывал невежлив с тобой, но ты ведь понимаешь, это было не всерьез. Под твоей слоновьей шкурой прячутся душа и сердце настоящего мужчины…

— Ладно, чего там, — перебил я, испытывая крайнее смущение. — Не благодарите меня. Просто мне бы не хотелось увидеть, как вы потеряете «Морячку». Да и жалко старую посудину — потонет ведь, если капитаном на ней будет человек с мозгами вместо пробки.

— Не смей оскорблять меня, бабуин ты эдакий, — проворчал Старик, но глаза его снова помолодели, а на губах появилась улыбка.

ЧЕСТЬ КОРАБЛЯ (перевод с англ. А. Юрчука)

Джон Закария Граймс впервые окрысился на меня в кубрике «Морячки», в тот же день, когда мы покинули Фриско. Он был салага и нанялся на судно перед самым отплытием. Вообще-то я не обижаю салаг, если только не возникает необходимость показать им, кто «вожак» на нашей шхуне, и даже в таких случаях я скор на расправу, но милосерден, насколько это возможно. Граймс помалкивал, работал споро и не обижался на подначки бывалых матросов. Это был долговязый сухопарый горец из штата Кентукки. Не знаю, как этот горец превратился в моряка, но факт остается фактом.

Ссору начал Олаф Эриксон. Он подшучивал над Граймсом в своей дубовой скандинавской манере, но тот предпочитал не обращать внимания, и это злило Эриксона. Вскоре Олаф отпустил довольно грубую шуточку о неотесанных горцах, и тогда Граймс впервые обернулся и посмотрел на него в упор. Внешне он не дрогнул, но что-то в нем определенно изменилось. В кубрике вдруг воцарилась тишина. Улыбка слиняла с лица Олафа, он покраснел и выпучил зенки.

Граймс неторопливо поднялся и сказал: «Встань!»

Это простое словечко заключало в себе целую гамму эмоций. Олаф взревел и едва успел поднять кулаки, как Джон шагнул вперед и его длинная правая метнулась от плеча наподобие тарана. Послышался треск, будто не выдержал рангоут, и длинная желтая грива Олафа встопорщилась. Здоровенный швед пролетел по всему кубрику, брякнулся и остался лежать неподвижно.

Граймс обернулся к вытаращившим на него глаза матросам. Некоторые из них уже успели проучить Олафа, но никто даже помыслить не смел, что его можно уложить одним ударом. На узкой постной физиономии Граймса не дрогнул ни один мускул, но глаза его блестели, точно серые льдинки.

— Если кто-то надеется мной помыкать, — молвил он, — пусть выйдет, и начнем потеху! Я обойдусь без скидок и готов принять по одному за раз, либо всех вместе. Я знал, что этот корабль — не фунт изюму, еще когда вербовался. Мне ни к чему неприятности, но я пальцем не шевельну, чтобы их избежать. Если кому-то из тупоголовых не нравятся мои манеры, если он считает меня неотесанным горцем, то пускай подойдет и скажет прямо.