Алтайская повесть - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 35

35

Дедушка Торбогош так же покачивал головой. А бабушка Тарынчак почти ничего не понимала, но она улыбалась: то, что читала Чечек, было как песня. А песню, иногда и не понимая, слушать радостно.

После ужина дедушка Торбогош вышел посидеть под звездами, и Чечек примостилась около него.

– Хорошие песни ты знаешь! – сказал дедушка. – А скажи-ка мне еще раз про пастуха.

Чечек снова начала читать:

Он стоял на холме высоком,Словно вылит из смуглой бронзы…

И дедушка, шевеля губами, повторял за ней слова. А потом вздохнул и сказал:

– Хороший человек сложил эту песню!

– Это Кучияк сложил, – сказала Чечек.

Дедушка Торбогош взглянул на нее:

– Кучияк? Павел Кучияк – Ийт-Кулак – Собачье ухо?

– Почему Ийт-Кулак?

– А это его настоящее имя. Так звали раньше… Да, я слышал о нем. И отца знал. Шаман у него был отец. Плохой человек. Обманывал бедный народ, бубном гремел. Сколько одних лошадей погубил, самых лучших лошадей!..

Дедушка медленно, словно глядя в далекое прошлое, рассказывал Чечек о страшных и темных делах шаманов. Свадьбу справляют – шамана зовут. Заболел ли кто – шамана зовут. Умер ли кто, родился ли – опять шамана зовут… Идет шаман в аил и тащит за собой всяких богов и духов – добрых и злых. Тут и добрый Ульгень, и злой Эрлик, и небесные управители, и духи гор… И всем богам нужны жертвы: добрым – благодарственные, злым – умилостивительные. Народ алтайский тогда был темный и робкий, природа своими тайнами пугала его, и люди верили шаманьим сказкам. Лучшую лошадь в хозяйстве выбирал шаман для жертвы. И лошадь ту, привязав веревками за ноги, живую раздирали во все стороны и, привязав жердь на спину, ломали ей хребет…

– Ой, дедушка, как страшно! – прервала деда Чечек. – Неужели живую?

– Да, живую. А потом начинал этот шаман бить в бубен, петь, завывать и кружиться. И будто все время с богами говорит, а боги ему его же голосом отвечают: «Ао, кам, ао!..» Ну что ж? Так и больных лечили. Шаман пляшет, с богами перекликается, а болезнь человека сжигает. Умирает больной – шаман не виноват, значит, богам так нужно или жертва была плоха. Так люди и умирали без помощи. Многие умирали. Темное время было. Вспоминать трудно моему сердцу. Но зато, когда вспомнишь и сравнишь, – сразу жить радостнее. По-другому теперь живем. Светлый день наступил для алтайского народа!..

– Дедушка, а неужели Кучияк тоже с отцом шаманил?

– Э, нет! Кучияк отца своего не любил. Он ушел от него к деду своему, к Кучияку, и даже имя его взял. Там и жил. А деда его я, Чечек, хорошо знал. Это был большой человек, умный человек, сказитель. Таких сказителей, как был старый Кучияк, пожалуй, теперь и не найдешь на Алтае. Как возьмет свой топшур,[15] как начнет петь какое-нибудь сказание – одну ночь поет, другую ночь поет, третью ночь поет… Мог целую неделю петь – и все будет складно и все умно. А откуда знал? Что от старых людей слышал, а что сам придумывал. Вот у него и Павел научился. А потом и сам большим человеком стал. В русском университете учился. Его в партию приняли. А ну-ка, Чечек, скажи еще раз, как там пастух на горе стоит!

Но Чечек уже надоело читать про пастуха.

– Я тебе завтра прочитаю, ладно, деда?

– Э! Завтра! – повторил дедушка Торбогош. – Завтра мой Серый в тайгу бежать будет.

– Как? Опять в тайгу? – закричала Чечек. – Сразу!

– Надо. В шестой бригаде давно не был.

– Дедушка, – ласково сказала Чечек, отводя рукой его дымящуюся трубку и заглядывая ему в глаза, – возьми и меня в шестую бригаду. Дедушка, э! Я давно табунов не видела. Возьми, дедушка!

Дедушка Торбогош со скрытой усмешкой покосился на нее и сказал:

– Если сама проснешься, поедем. Будить не буду.

Чечек вскочила, захлопала в ладоши:

– Я проснусь, проснусь! Только ты скажи: а какую лошадь взять? Дай порезвее, дедушка, чтобы от твоего Серого не отставала!..

…Еще лежала на траве тяжелая роса, еще волоклись, цепляясь за хвою, туманы, а уж дед Торбогош и Чечек мчались на лошадях по таежной тропе. Прозрачное бледно-зеленое небо сияло над тайгой, и прекрасная, как во сне, белая мерцающая звезда низко висела над острыми конусами гор.

Чечек не погоняла своего рыжего Арслана: он сам бежал за конем деда Торбогоша. Острая лесная свежесть разогнала сон. От быстрой езды захватывало дух и во всем теле возникало горячее ощущение счастья.

Потом начались крутые подъемы по каменистым тропкам, еле заметным, заросшим пушистыми листьями камнеломки. Лошади пошли шагом. Они внимательно глядели под ноги и осторожно выбирали место, куда поставить копыта. Небо розовело, разгоралось. Белая звезда незаметно утонула в розовом океане утренней зари. В тайге начинали позванивать птичьи голоса. И когда всадники поднялись на перевал, навстречу им из-за горы взошло солнце.

Дед обернулся к Чечек:

– Не спишь? С лошади не падаешь?

– Что ты, дедушка? Вот еще!

За перевалом светлее стала тайга, и лошади по брюхо утонули в густой траве. Луговая герань заглядывала прямо в лицо Чечек своими любопытными голубыми цветами. Мощные дудники с корзинами белых соцветий, жесткие ветки отцветших кустов маральника, тонкие пестрые саранки, бархатные красные шапочки мытника – все смешалось и перепуталось в зеленом веселье кустов и трав.

Далеко вниз уходила широкая, раздольная долина. И там, внизу, где солнце уже расстелило по свежим склонам свое сияние, Чечек увидела пасущийся табун.

Серый поднял голову и заржал. Рыжий Арслан заржал тоже. Лошади из табуна сразу откликнулись им. Поджарая желтая собака со свирепым рычанием выскочила на тропу.

На увал поднялся пастух. Заслонившись рукой от солнца, он поглядел вверх, на тропу, и, сразу узнав старого смотрителя, снял овчинную шапку. Смотритель – большой человек в хозяйстве: в каждом смотрительстве – шесть бригад, а в каждой бригаде – человек по пятнадцать пастухов да голов по сто пятьдесят лошадей в каждом табуне. И всем этим смотритель ведает, и за все это смотритель отвечает.

– Эзен, Кине!

– Эзен! Эзен!

– Табыш-бар ба, Кине?

– Дюк,[16] Торбогош, никаких новостей нет. Все благополучно.

Пока дед Торбогош разговаривал с пастухом, Чечек подъехала поближе к табуну. Лошади – карие, рыжие, вороные, арабских, донских, кавказских и алтайских кровей – всем табуном медленно, шаг за шагом брели по долине. Длинные гривы падали им на глаза, солнечные блики скользили по их гладким бокам и спинам. Слышались крепкий хруст травы на зубах, мягкое фырканье. Изредка тоненькое ржание жеребенка поднималось над табуном, и невнятное эхо подхватывало этот крик и повторяло где-то в далеких распадках.

Пастух поймал ближайшую лошадь, вскочил на нее и помчался. Дед Торбогош поскакал за ним. Чечек тоже хлестнула своего Арслана. Арслан вздыбился – он терпеть не мог плетки – и, замотав головой, понесся, не разбирая дороги. Чечек покрепче уперлась ногами в стремена. Хорошую лошадь дал ей дед Торбогош – только на такой лошади и ездить человеку!

Около крутой, обрывистой скалы стоял небольшой аил. Перед аилом дымился костер. В тени густого, угрюмого кедра спали пастухи, которые пасли табуны ночью. Сразу две собаки выскочили откуда-то и подняли лай. Пастухи приподнялись, протирая глаза, и никак не могли понять, кто приехал.

– Сейчас бригадира позову, – сказал пастух Кине и, запрокинув голову, пронзительно закричал, словно затрубил в трубу: – Э-ге! Талай!.. Талай!..

Вскоре наверху, в чаще, послышался конский топот, и на луговину вылетел всадник на тонконогом вороном коне. Конь дико косил горячими глазами и слегка дрожал. Всадник соскочил с седла, ласково похлопал коня по лоснящейся шее – иди! – и, сняв шапку, поклонился смотрителю:

– Здравствуй, Торбогош! Давно не был… Слезай со своего Серого, тебе покушать надо!

вернуться

15

Топшур – алтайский музыкальный инструмент, похожий на скрипку.

вернуться

16

Дюк – нет.