Роман и повести - Баруздин Сергей Алексеевич - Страница 48

— А вы давно познакомились? — поинтересовался я у Вали.

— Нет, недавно, — сказала она. — Уже во время штурма Бреслау. А так работали в разных местах…

Мне надо было заступать на пост, сменять Сашу.

Я вышел на улицу. Моросил дождь. Над Бреслау, который казался сейчас очень далеким, полыхали зарницы. А у нас тишина.

Саша ждал меня:

— Там весело?

— Иди. Только началось.

— Пойду, а то холодно.

— Иди, иди…

Я заступил на пост и стал прогуливаться по улице, чтобы не слышать доносившихся из нашего дома веселых голосов. А там уже вовсю шумели, и пели, и звучала музыка…

Когда ходишь, время идет быстрее и не так скучно.

Приблизительно через час веселье в нашем доме закончилось, и ребята высыпали на улицу.

— Опять слякоть.

— Завтра помесим тесто!

Несколько ребят пошли провожать женщин. Хильда семенила за ними.

Последними из дома вышли Володя и Валя. Володя держал ее под руку.

— Ах вот где вы, юноша! — воскликнула она. — Адью! Зай гезунд, кнабе![6]

Валя да и Володя были порядком навеселе.

Они направились в сторону дома, где остановились женщины. До меня донеслись их голоса.

— Нет, сейчас нельзя. Позже. После отбоя… — говорил Володя.

— Я усну. Я так устала…

— В конце концов можешь ты подождать полчаса?

Я не заметил, как подошел лейтенант Соколов, возвращавшийся с дежурства в штабе.

— С кем это там Протопопов?

— Простите, товарищ лейтенант! Здесь три женщины из Бреслау вырвались, — объяснил я, — из наших угнанных. И еще немка с ними. Ужинали вместе, сейчас домой пошли…

— Это я слышал, а Протопопов с кем из них? Как ее зовут? Не слыхал? — В голосе Соколова вдруг прозвучало беспокойство.

— Это Валя такая, Валентина, — сказал я. — Она из Орла, кажется.

— Валентина?

Я не успел сообразить, как Соколов решительной походкой направился туда, где только что стояли Володя и Валя.

Потом я услышал дикий женский крик. В испуге ко мне подбежал Володя:

— Что он, рехнулся? Что случилось? Сумасшедший!

Я тоже ничего не мог понять.

— Он спросил, как зовут ее. Я ответил…

Володя был похож сейчас на обиженного ребенка. Губы надуты, и в глазах чуть ли не слезы.

— Да брось! — сказал я. — Давай лучше закурим.

— Тебе хорошо говорить… А у меня все на мази было… И все из-за этого…

Меня не меньше Володи беспокоило случившееся.

— Придет лейтенант — наверно, скажет, что и почему.

Возвратились ребята, провожавшие Люсю и Клаву.

— Что произошло? Она бежит, орет, а он идет за ней и кричит: «Стой! Не трону! Стой!»

Володя продолжал ворчать:

— И надо же в такой момент…

Наутро Люся и Клава недоумевали:

— Может, они знакомые были? С Валькой-то?

— Как убежала вчера, так и не пришла. Не ночевала!

— А ваш лейтенант ничего вам не сказал?

— Куда же она денется теперь? Неужто одна ушла?

— Не ровен час, путалась с немцами…

— И такие были… Одним каторга, а другим удовольствие. Пристраивалась…

— Красавица! Нечего сказать!

— Нет, что-то здесь… Не может так…

— А ведь какой прикидывалась!

Мы недоумевали не меньше женщин. Лейтенант Соколов ни вчера, ни сегодня, после подъема и когда мы завтракали, не проронил ни слова.

И вдруг Хильда, молча стоявшая с женщинами, тихо произнесла:

— Зи вар ди фрау айнес дойчен СС оффициере! Зи загте мир зелбст унд бат швайген! Абер их каните зи фрюер бис цум айнтритт дер руссен![7]

Через два дня нам с лейтенантом Соколовым удалось вырваться в Лигниц. Мы ехали на попутных, и всю дорогу комвзвода молчал. Обронил лишь несколько слов:

— Проголосуем!

— Влезай!

— Здесь сойдем…

— Теперь близко…

Я смотрел на Соколова и не узнавал его.

Он постарел за эти дни, осунулся. Морщины под глазами. Седина. Или я не замечал ее прежде? Нет, прежде у него не было ни одного седого волоса. Да и рано: ведь лейтенанту тридцать два.

Когда мы сошли на повороте, чтобы поймать следующую машину, Соколов долго тер глаза. Видно, они болели от бессонницы. И потом, в Лигнице, тоже тер их. И глаза его стали красными, воспаленными и еще более старыми.

По существу, я совсем не знал Соколова, но в нем было для меня что-то притягательное. Люди, ясные с первого взгляда, наверное, не так интересны.

Но вот что происходило сейчас с Соколовым? О чем он мучительно думал? Чем терзался? И что значила для него эта встреча с Валей-Валентиной?

Уже когда мы сидели в госпитале у Бунькова, я все ждал: вот сейчас он заговорит об этом, ведь друзья…

Но разговор шел обычный — о здоровье старшего лейтенанта, о дивизионе, о делах на фронте, о союзниках, которые наконец-то раскачались со вторым фронтом. И Соколов не вспоминал случившегося.

Я ёрзал на стуле рядом с койкой старшего лейтенанта, без конца поправляя сползавший с моих плеч халат. Палата выздоравливающих, в которой лежал Буньков, гудела. Забивали «козла». Сражались в шахматы. Смеялись, рассказывая что-то забавное. Шелестели газеты. Стучали костыли. Скрипели койки.

Дважды зашла сестра, сказав предостерегающе:

— Мальчики!

Ее не слушали. Только один из выздоравливающих оторвался от домино и бросил:

— Гоните! Хоть сейчас! С радостью превеликой!

Буньков рассказывал:

— …А затем вот сюда перевели. Здесь поживее, сам видишь. И народ хороший, веселый. Надоело только всем. И в самом деле обидно. Война к финишу идет, а мы тут загораем! Бока пролеживаем…

Потом взглянул на меня:

— Миш, чего мы парня мучаем? Смотри, извелся совсем. Давай отпустим. А обратно вы завтра?

— Завтра утром, — подтвердил Соколов. — Куда же сегодня?..

— Да, поздно, — согласился старший лейтенант. — Так ты беги. Вот и адрес припас.

Он достал из тумбочки клочок газеты.

— Я еще к Петрову зайду, — сказал я, принимая бумажку.

— А Петров, он в третьем отделении, двадцать седьмая палата. Это соседний корпус слева. Третий этаж. Забеги да и привет передай от нас.

Мы договорились с Соколовым встретиться утром, в восемь, у госпиталя.

Макака, увидев меня, пустил слезу.

— Через часок к тебе еще лейтенант Соколов зайдет. Он здесь, — сообщил я.

Витя поправился на госпитальных харчах и даже как-то посолиднел.

— Дней через десять обещают отпустить. Представляешь? А Буньков! О, какой Буньков! Я просто влюбился в него. Представляешь, ранение у него серьезное, не то что у меня, а он мне каждый день записки присылал. Смешные такие: мол, не унывай, Макака, мы еще с тобой повоюем, даже после операции. А потом заходить стал, и во дворе мы каждый день встречаемся. Я прямо не знаю, как его и благодарить. Никогда не думал, что он такой!

Макака рассказывал взахлеб, и взахлеб спрашивал, и опять рассказывал.

— А у нас Шукурбек… И так глупо… — сказал я.

За окном, будто отдыхая от прожитого трудного дня, тяжело дремал город. Огромный, почти не тронутый войной, он вяло дымил трубами заводов и фабрик, стучал сапогами солдат, трепетал флагами и транспарантами, шелестел метлами — немцы подметали мостовые и тротуары. Шли по улицам люди — взрослые и дети. Закрывались ставни уже работающих магазинов. Проносились штабные машины. Шумели воробьи. И вороны на огромных старых деревьях галдели, готовясь на ночной покой. А в окнах домов, где уже жили люди, опускались шторы. Сейчас электростанция даст ток.

В ворота госпиталя, а их трое, въезжали и выезжали санитарные машины. Из машин прибывающих выносили и выводили раненых.

— Осторожно. Берем. Заноси влево. Осторожно, осторожно! Давай. Беру, — глухо аукал двор.

Санитарный порожняк уходил обратно, обгоняя армейские колонны, шедшие через город к автостраде Бреслау — Берлин. И пустые санитарные машины, и войсковые колонны спешили к фронту.

А когда над Лигницем опустился вечер, из ворот госпиталя выехала крытая машина. Никто не видел, как она была загружена, как трое солдат с лопатами и фонарем сели в кузов. Выбравшись за черту города, машина свернула на грунтовую дорогу и остановилась у небольшой высотки. Здесь уже был готов ров, напоминающий несколько увеличенный в поперечнике окоп.

6

Будь здоров, мальчик! (нем.)

7

Она была женой немецкого офицера СС! Она сама мне сказала и просила молчать! Но я знала их и видела раньше, до прихода русских! (нем.)