Роман и повести - Баруздин Сергей Алексеевич - Страница 71

Фаня Залманова из райисполкома! Может, она, конечно, и понимала что-то в жизни, она старше ее, и все-таки ничего она не понимала. А что, если ей хочется угодить сейчас Славе, именно угодить? Накормить его как следует, обласкать, чтобы он знал: она любит его, она все умеет, как взрослая женщина, она будет настоящей хозяйкой в их доме. Что ты скажешь на это, Фаня Залманова, давняя, довоенная моя сослуживица? Эх, Фаня, Фаня! Умная ты, а жизнь ведь сложнее тебя!

Слава заходит на кухню, обнимает ее:

«Ну, что ты здесь колдуешь?»

Она не знает, что ответить.

Он бежит куда-то. Она даже опомниться не успевает, как хлопает дверь.

«Опять обиделся! — решает она. — И что я за человек! Все как-то не так выходит…»

Через десять минут он прибегает с полным вещмешком:

«Хватай!»

Она вынимает из вещмешка мясо и колбасу, конфеты и масло, сыр и макароны, хлеб и…

«А это зачем?» — Она удивляется, увидев две игрушки — гуттаперчевую куклу в голубом платье и заводную машину.

«Как зачем? У нас же дети будут!»

Да, у них будут дети. И много-много детей, как там, в сквере у Ильинских ворот. Мальчики и девочки. Девочки и мальчики. Нет, пожалуй, сначала лучше мальчики. Для Славы! Ведь мужчины, говорят, так любят мальчиков.

«А вот еще», — говорит Слава, доставая что-то из кармана.

«Что это?»

«Билеты на поезд. Мы же поедем с тобой на речку Ворю».

Она варит и жарит. Она накрывает на стол и радуется:

«Правда, Слава, что сейчас не война?»

«Правда, Варюша, правда!»

И они очень долго едят и пьют чай и вино, которое так любит Слава. Она давно знала об этом — еще с тех пор, под Юхновом, в рабочем поселке.

За окном сверкают огни витрин и фонарей, окон и трамваев. По крыше соседнего дома бегут могучие неоновые буквы: «Храните деньги в сберегательной кассе». И гремят, как и днем, колокола Елоховского собора.

Стол убран. Посуда вымыта. До чего же она устала за сегодняшний день. Но что нужно сказать сейчас, она не знает и молча смотрит на Славу.

Он помогает ей:

«Спать, спать! Немедленно спать! А то впереди…»

Вдруг он хохочет:

«Что это я? Впереди ничего, кроме счастья! Ведь не война сейчас!»

Она разбирает постель.

«Ложись», — говорит он.

Она раздевается, чего никогда не было там, на войне.

«Спи», — говорит он.

«А ты?»

«Что я?»

«Ты меня боишься?» — неловко спрашивает она.

«Я? — Он молчит. Долго, долго молчит. Потом говорит: — Я обидеть тебя боюсь, Варюша. Как тогда…»

И ей хорошо теперь. Очень хорошо. Она знает, ох как знает сейчас, что любит его. Любит!..

И так могло быть… Могло, если бы…

11

Утром небо прояснилось. Птицы, невесть откуда появившиеся, обрадовались. Галки и воробьи заходили-запрыгали по улице в поисках пищи, в ожидании весны.

Весна наступала медленно, а пищи не было. Галки вступали в драку с воробьями, воробьи отчаянно бросались на галок. После того как три «мессершмитта», пользуясь погодой, прочесали деревню, птицы чуть поуспокоились, но через час вновь появились на улице. Немцы ударили из минометов, и птицам пришлось убираться подобру-поздорову…

Во время налета авиации и минометного обстрела в батальоне никто, слава богу, не пострадал. И все же налет и обстрел мешали подготовке к очередному, и сейчас очень важному, наступлению.

Была нарушена связь.

К полудню погода стала портиться. Небо затянуло. Пошел снег. Начала мести поземка. Немцы успокоились. Не любят они настоящей зимы!

Варя умудрилась проспать все самое шумное, а очнулась от сравнительно тихого — в штабной блиндаж собирались на оперативное совещание командиры взводов и рот. Появился и старший политрук — комиссар полка, увидел ее заспанное, растерянное лицо, бросил:

— Привыкаешь?

— Привыкаю, товарищ комиссар! — вскочила она, поправляя полушубок и съехавшую набок шапку. Она так и уснула. В блиндаже было холодно.

— А напарник как? Полковой?

— Он же погиб…

— Да…

Командиры столпились у наспех сколоченного столика — обрубок соснового бревна и три доски на нем. Они наклонились над картой. На столе чадила коптилка — консервная банка и фитилек к ней — голубовато-желтый огонь и струйка дыма. Основание стола — сосновое бревно — блестело. Капельки смолы набухали, полнились и медленно стекали вниз на земляной пол и на сапоги командиров.

— Артподготовка… Удар по городу должен быть стремительным… Взятие Юхнова — решение Ставки… Соединение с частями тридцать третьей армии обязательно… Четвертая рота… С юга пойдут танки… Вторая и третья роты… Немцы не ждут… Перехват Варшавского шоссе обескуражил их… У третьей роты — задача, я бы сказал, особая… Смотрите… Если же говорить об общей обстановке, то надо учесть следующее. Юхнов противник укреплял еще со времени боев за Калугу… Калуга пала. За ней Медынь, Мятлево… Южнее — Мещовск, Мосальск, Сухиничи… Потом вот — Дорогобуж… Мы располагаем сведениями, что Юхновский гарнизон — один из сильнейших. Долговременные огневые точки, минные поля, рвы, заграждения… Бой, видимо, пойдет за каждую улицу, за каждый дом… Многое зависит от состояния наших войск… Надо немедленно провести беседы в ротах, взводах… Подчеркнуть важность задачи… Знаю, люди устали… Поговорите — душевнее, проще… Это очень…

Она слушала и не слушала. Вернее, слышала обрывки фраз. Она смотрела на Славу — сосредоточенного, подтянутого, почти незнакомого сейчас ей, далекого, чужого и очень своего. Он стоял вместе со всеми командирами, смотрел на карту и лишь изредка потирал глаза. Видно, он тоже не спал толком и свет коптилки резал ему глаза.

До заступления на дежурство оставалось еще более получаса, и она вышла из блиндажа.

К деревне подтягивались новые части. Дивизион «сорокапяток». Заградотряд, сформированный из совсем молодых красноармейцев. В поле размещались гаубичные батареи. Торопились топографы: с теодолитами и вешками бегали от деревни туда, в поле. На окраине деревни остановился медсанбат. Помещений не было, и санитарный транспорт двинулся в лесок.

Погода дурила, но, может быть, сейчас это и хорошо. Немецкая авиация скована. Артиллерия тоже молчит. Лишь далеко, очень далеко слышна глухая ружейная перестрелка.

Сейчас Варя, пожалуй, радовалась плохой погоде. Конечно, она не специалист — не генерал, не полковник, не полковой комиссар и даже не младший лейтенант, как Слава, но почему-то она чувствовала, что это хорошо. И снегопад — хорошо! И мутное, невидимое с земли небо — хорошо! И метель — хорошо!

Деревни нет. Домов нет и жителей. Но деревня живет. Слышны команды на улицах. Движутся люди в шинелях — медленно одни, другие почти бегом. Шумят моторы машин. Всхрапывают лошади. Коптит кухня. В земле, в отменных окопах, подготовленных немцами, наши люди спят, едят, совещаются, пишут письма, читают, перебинтовывают раны или, как ее новый напарник сейчас (молодой совсем!), или, как она ночью, кричат в трубку:

— «Небо»! «Небо»! Я — «Береза»!..

Забавно, что напарник «Береза». Она «Береза» — это понятно. А он? И как жаль прежнего…

Она почти не узнала его. Только несколько часов в работе. И вот его нет… И на его место пришел новый…

Удивительная штука жизнь! Она вечна, неистребима. Она пришла сюда, в эту деревню, в которой уже не было жизни, и опять тут — жизнь. Она сильнее павших, сильнее умерших, сильнее войны. Люди идут в бой не только с мыслью победить, а и с другой, подспудной — как бы остаться живыми, и они продолжают жизнь. Они совещаются тут, на войне, как быстрее и посильнее ударить по противнику, смять его, уничтожить, и они продолжают жизнь.

Растает снег, и придет весна в эти края, в эту несчастную, забытую русскую деревеньку. И на пепелищах пробьются зеленые ростки из земли. И на деревьях, покореженных немецкой и нашей артиллерией, распустятся почки. И побегут ручьи, смывая воронки от бомб и снарядов, унося в небытие признаки бывших тут боев.