Категория трудности - Шатаев Владимир Николаевич - Страница 11

Записку не нашли – тур утонул где-то в снегу. Володя, несмотря на усталость, не отказался от почетного права руководителя писать записку. Непослушной рукой накорябал несколько строчек. Положили бумажку в консервную банку, нарыли в снегу камней и воздвигли свой тур.

Непогода началась еще на северной вершине. Когда спустились с нее, ясно было, что путь в Сванетию для нас закрыт. Опасность схода лавин с этой стороны так велика, что траверс равносилен самоубийству. Приняв решение возвращаться по пути подъема, мы оставили рюкзаки в палатках и на перемычку пошли налегке. И вот теперь оказались в самом тягостном положении. Когда мы сошли с южной вершины, было девять часов вечера. Темно, хотя погода успокоилась и даже узкий серпик луны подсвечивал горы. Здесь бы и ночевать… Но как? Что подстелить, чем укрыться, как утеплиться?! Разве что ледоруб под голову, а молоток сверху?... Все в рюкзаках. Хочешь не хочешь, а пробиваться нужно к палаткам. К ним ведет все та же тяжелая, усеянная карнизами двухсотметровка. Сейчас ее нужно пройти вслепую.

Кавуненко уже не мог лидировать, и мне пришлось взять эту роль на себя. Мы обсудили систему передвижения и решили так: я буду выходить на длину веревки, разыскивать подходящую площадку, готовить ее, организовывать страховку и принимать остальных. Потом разведка и подготовка следующих сорока метров, и снова прием и т. д.

…В правой руке ледоруб, в левой – фонарик. Я сижу верхом на острие перемычки и пытаюсь карманным фонариком осветить горы. За мною тянется веревка – я должен повиснуть на ней, когда полечу, в пропасть Высвечиваю ближайший метр, прощупываю его со всех сторон ледорубом, высматриваю, нет ли крюка, который вколотили несколько часов назад. Все увиденное, замеченное стараюсь выучить наизусть, поскольку для того, чтобы передвинуться, мне нужны свободные руки – стало быть, фонарь нужно убрать в карман, стало быть, нужно запомнить, где что находится. Так я двигаюсь метр за метром и удивляюсь необычной длине веревки – я всегда считал, что в ней сорок метров, а оказалось – километры и километры…

Я весь переполнен чувством страха… Наверное, такое же испытала бы собака, если б знала, что с ее помощью выясняют вопрос: отравлена пища или нет? Но другого выхода нет. Кто-то должен взять на себя эту роль…

Наконец веревка уже на исходе, а места для приема группы все еще не найдено… Но гребень вдруг делает небольшой зигзаг – уходит чуть вправо и на метр вниз. Спускаюсь и чувствую, что можно встать ногами. Подходящее утолщение – если обработать ледорубом, получится пятачок… Танцевать будет трудно, но восемь ступней уместятся. Лишь бы это не был карниз. Но, кажется, непохоже… Теперь нужно организовать страховку – привычное, будничное дело. Я боюсь этой «привычности». Боюсь невольной внутренней отмашки, к ко-торой человек особенно расположен, когда сильно устает, той, что прозвучит в невысказанном «ладно, сойдет!», допуска, что приведет к снижению гарантии. В таком деле единственно приемлемая цифра – «сто». «Девяносто девять» – преступление.

Луна, как назло, спряталась за облаком, и, похоже, надолго. С помощью фонаря отыскал выступ. Ледяной он или это камень, затекший льдом? В другое время, пнув пару раз ногой, я сказал бы: «Прочный!» – нет оснований не верить себе. Сейчас страшусь одного – не принять бы желаемое за действительное. Лучше, как говорят, подуть на холодное. Я отказался от выступа и решил вколотить крюк…

Проклятая темнота – я не плотник и работать молотком «наизусть» не умею. Получилось, однако, неплохо – из двухсот ударов только один пришелся по руке. Но этого хватило, чтобы луна за тучами вспыхнула солнцем…

Все готово. Конец работы, и начало игры на нервах. По моему сигналу от склона южной вершины отделяется тусклый глазок фонаря и хаотично мечется из стороны в сторону, по кругу, зигзагами. Временами надолго застывает или исчезает вообще. С виду непонятно – приближается или нет? Хотя я знаю, что приближается. Я стою с веревкой и, когда луч фонаря резко падает вниз, цепляюсь в нее, буквально свернувшись в пружину в ожидании рывка. Но все в порядке – он снова выныривает и начинает свою пляску.

Наконец рядом со мной Борис Студенин. Потом так же медленно, мотая душу, подтягиваются Володя Безлюдный и Володя Кавуненко. Мороз за тридцать градусов, но я не чувствую его даже в бездействии. Напротив, то и дело бросает в жар – психическая энергия срабатывает не хуже механической.

Все в сборе, и я снова выхожу вперед… Порою человеческие испытания выглядят со стороны драматичнее, чем воспринимает их сам испытуемый. Сейчас, наверное, тот случай – у меня нет ощущения, что я на грани человеческих сил. Правда, кажется: еще немного, и подойду к ней вплотную. Проходит «немного» и еще «немного», но грань то ли отодвигается, то ли я просто не знал, насколько она далека. И это незнание наиболее мучительно. Подобное чувство испытываешь в стоматологическом кресле, когда сверло бормашины доходит до нерва. Потом, когда разберешься, понимаешь: мучительна была не столько сама боль – ее можно терпеть, – сколько боязнь, что сейчас будет еще хуже. Словом, если подумать, невольно приходишь к мысли: негатив нашей жизни все больше идет от страха. Наверное, страх и есть тот самый гетевский Мефистофель. Счастлив тот, кто его победит. Но ведь мы и пришли сюда, чтобы черпать свое счастье. К чему же тогда вопрос: «Зачем вы ходите в горы?!»

Я боялся, что будет хуже, когда проходил вторую и третью веревки. А на четвертой и пятой при свете выглянувшей луны увидал, что до северной вершины рукой подать. И тогда стало ясно: самое трудное позади.

До сих пор ни на одном из пройденных маршрутов мне не пришлось перевалить эту грань, хотя, возможно, не раз подступал к ней вплотную. Думаю, оттого, что все мои восхождения были по силам, в пределах личных возможностей. Я ходил лишь там, где чувствовал, что могу.

Мне возразят: дескать, даже если знать свои силы, то неизвестно, сколько их понадобится, чтобы одолеть незнакомый подъем. Можно ли определить снизу, что по силам, а что нет? Можно и должно. В этом тоже смысл альпинистского опыта, интуиции. С каждым восхождением набивается глаз на визуальную оценку маршрута, с каждым восхождением приходят все более объективные знания своих физических и духовных сил. Истинную зрелость восходителя венчает именно то чутье, которое подсказывает, что по плечу, а что нет. А покуда он не обладает такой зрелостью, этот вопрос должны решать за него другие – в самом жестком, директивном порядке. Демократии здесь нет и не может быть, ибо она в альпинизме безнравственна. Еще раз скажу: только такой альпинизм имеет право на существование.

Альпинистские правила, в разработке которых впоследствии мне довелось принимать участие, нацелены на то, чтобы, не выхолащивая остроту ощущений горовосходительского риска, сделать этот вид спорта наименее опасным. Им разумеется, далеко до идеальных, они пока еще не профилактируют все типичные случаи аварий и не могут служить залогом стопроцентной безаварийности. Но они непрерывно шлифуются нарастающим восходительским опытом. И коррекция их рождается не за канцелярскими столами, а на таких вот «перемычках».

Но повторяю, правилам этим далеко до совершенства. И недостаток заключается еще и в том, что им не хватает жесткости в вопросе: кому что дозволено? Восходитель имеет право только на те восхождения, которые он может совершить с большим запасом прочности – эта мысль отражена в правилах как одна из основных. И все же именно она-то и требует особого усиления. Ее-то и следует воплотить в еще более суровую и бескомпромиссную форму.

К двум часам ночи перемычка осталась у нас за спиной. Пять веревок – пять часов. Потом еще пять часов бессонницы в палатке – устали настолько, что заснуть не смогли. Утром…

Утром рассмотрели «нарисованные» нами следы и ужаснулись: несколько часов назад нас спасло не иначе как чудо – одна из площадок, куда я принял ребят, оказалась карнизом… Судя по тому, как он утоптан, мы чувствовали себя на нем очень уверенно. И карниз с виду хилый – непонятно, как он выдержал нас четверых?!