Тишина - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 1

Сергей Булыга

Тишина

Жил да был на белом свете один весьма искусный портной. Он знал свое ремесло столь совершенно, сколь совершенны солнце, сама земля и те, что властвуют над нею. Никто лучше того портного не мог сшить камзол, колет, кафтан или клобук. Мужчины, выходя от портного, казались выше ростом, шире в плечах, отважнее во взоре и, главное, мудры не по летам. А дамы… Дамы, как вы уже догадались, становились моложе, стройнее, обворожительнее и – по желанию – приступнее или неприступнее. Собрать кружева, перелицевать меха, ушить кольчугу, скрыть изъян, расставить латы – всё было ему по плечу. Ну а уж такие безделицы как плащи, шубы, ночные и миротворные рубахи он шил без примерки, на глаз, и никогда не ошибался. Кроме того, портной работал скоро, споро, с фантазией и без неумеренных запросов – недорого. Так что слава о его мастерстве и искусстве была вполне заслуженной.

Но слава, как известно, дается недешево. Портной, не зная праздников, вставал всегда затемно, точил булатные ножницы, проверял, не затупились ли заморские иглы, затем садился за стол, стучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спрашивал:

– Эй, ты где?!

Тотчас же из-за перегородки показывался заспанный подмастерье, и начиналась работа. Портной кроил, подмастерье сметывал, гнул китовые усы, собирал каркасы. Собранное на живую нитку платье примерялось на болванку – или на болвана, если платье было мужское…

Вставало солнце, приходили заказчики, дивились, радовались, отсчитывали плату, подмастерье бежал на рынок, а портной принимал заказы, снимал мерку, вновь кроил, и к вечеру порою так уставал, что шил с закрытыми глазами, но все равно не ошибался.

И даже ночью, когда все честные люди спят, а нечестные только притворяются спящими, портной и во сне все придумывал новые фижмы, брыжи, галуны, лифы, набивные плечи и ажурные чулки. И он был счастлив.

Но однажды летом некая знатная дама осмотрела себя в напольном зеркале, поджала губы и сказала:

– Увы, но в этом платье тело мое открыто как на продажу.

Портной был так поражен этим замечанием, что даже не нашелся, что и возразить. Он мог бы конечно сказать, что…

Но дама не стала дожидаться, пока портной соберется с мыслями. Она рассерженно сказала:

– Это как будто… – и добавила такое слово, значения которого портной не знал.

Возразить тому, чего не понимаешь, невозможно. Исправить то, чего не знаешь, нельзя. Портной стоял, не зная, что и предпринять. А дама забрала задаток, оставила платье и ушла.

– Что это она сказала? – растерянно спросил портной.

Подмастерье пожал плечами.

Портной задумался, примерил злополучное платье на самую лучшую болванку, но так ничего и не понял.

Да и некогда было ему понимать: в мастерскую до самой ночи приходили дамы, кавалеры, вдовы, оруженосцы, ложноскромные девицы, монахи, гадалки и даже воры, все как один именовавшие себя трубочистами. Портной старался не покладая рук, принимал поздравления и подношения, обедал не снимая наперстка, ужинал что называется вприглядку, а ночью вновь мечтал о необычных фасонах, самобеглой игле и неразрывной нити.

Вот так, в трудах и славе, прошло еще некоторое время. Случай со вздорной дамой был забыт.

А зря! Как-то однажды ближе к вечеру один весьма почтенный горожанин вдруг отбросил в сторону предложенный ему камзол и возмутился:

– Не надо делать из меня посмешище! Откуда взялись эти петушиные отвороты; кто просил?!

Портной хотел было возразить, что отвороты вовсе не петушиные, но атласные, и что ему хотелось хоть как-то скрасить ими вид почтенного, однако же, увы…

Да только горожанин и не думал слушать, а разразился грубой и крикливой речью, сплошь составленной из непонятных слов, из коих портной понял только «ты» да «я». Смущенный обилием неясных выражений, он смиренно опустил голову, а разгневанный горожанин по локоть запустил руку в денежный ящик, выгреб оттуда дважды свой задаток и гордо удалился, громко хлопнув дверью.

С тех пор-то всё по настоящему и началось. Всё чаще и чаще портному стали попадаться заказчики, которые изъяснялись вроде бы и на родном, но почему-то непонятном языке, высмеивали отменно сшитые платья, отнимали задаток и уходили, громко хлопая дверью. На третий месяц дверь не выдержала и сорвалась с петель. Теперь мастерская стала открытой днем и ночью…

Но никто уже к бывшему известному портному не ходил, и тот заскучал. Ночами он по-прежнему выдумывал всё новые и новые платья, а днями шил их из обрезков, скопившихся в дальнем углу мастерской. И с каждым днем денежный ящик все легче и легче выдвигался из раскройного стола. Да что поделаешь! Судьба. Портной терпел, помалкивал. Но вот однажды, встав как всегда затемно, он наточил свои самые лучшие булатные ножницы, проверил, не затупились ли заморские иглы, постучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спросил:

– Эй, ты где?

Однако из-за перегородки никто не вышел. Верный подмастерье сбежал, прихватив с собой лучшие ножницы, два мотка почти нетленных ниток и последнюю золотую монету, которую, правда, нигде не брали, считая ее за фальшивую.

И вот тогда портной впервые по-настоящему задумался. Почему горожанам перестали нравиться платья, которые он с каждым годом шил все лучше и лучше? Отчего он перестал понимать своих заказчиков? Что делать теперь ему, оставшемуся без средств к существованию? Портному было несказанно жаль отрываться от любимой работы, однако он пересилил себя и вышел в город.

Город оказался таким же, каким он помнил его с юности. Катились по мостовым золоченые экипажи, стояли по углам нищие, бегали бродячие собаки, сновали разносчики, старые девы спешили к молебну, мошенники – к жертвам. Мастеровые, судейские, солдаты, дворники, приезжие крестьяне, школяры и звездочеты, ну и конечно дамы, дамы, дамы – все они были одеты пестро, разнообразно, со вкусом и не очень, не ахти и вовсе не ахово. Но все это были частности, а главным было то, что горожане в своих нарядах придерживались привычных, традиционных вкусов. Мало того, то и дело в толпе мелькали прохожие в одеждах его работы – портной их сразу отмечал, улыбался… Но вскоре задумался.

А и действительно: если сшитые им наряды вполне годятся для того, чтоб щеголять в них на улицах, то почему же никто не спешит к нему, не заказывает и не вносит задаток? Портной растерянно посмотрел по сторонам, еще более растерянно оглянулся на свою мастерскую… спустился по ступенькам и пошел по улице.

Кричали разносчики, гундосили нищие, ругались – из окон, через улицу – лучшие подруги, мальчишки дразнили бродячего проповедника, из раскрытых дверей питейной слышалась бравая песня тех, кто сумел вернуться из ежегодного похода… И все это громко, крикливо, порою надсадно – но портной не понимал ни единого слова. Говорили, несомненно, на его привычном родном языке, однако все слова были какие-то мудреные, новые или же настолько старые, что их пора было давно и окончательно забыть – но вот не забывали, а кричали, пели, гундосили.

Растерянный портной привалился плечом к стене какого-то дома и стал с удивлением рассматривать прохожих. День был, наверное, воскресный, и многочисленный людской поток катился мимо. То и дело мелькали знакомые, шитые им одежды, знакомые лица. Люди задевали портного локтями, толкали… но не замечали. Такие же одежды, такие манеры, жесты; всё было прежним, всё…

А вот его никто не замечал.

Придя в себя от изумления, портной шагнул от стены и попытался было остановить первого же прохожего… Однако тот, даже не оглянувшись, освободился от его руки на удивление легко и быстро – так, как будто портного и вовсе не было на свете.

А может… Да кто его знает! Портной стоял посреди улицы, терпеливо сносил бесцеремонные толчки прохожих и чем больше вслушивался в их громкую непонятную речь, тем яснее понимал, что это всё равно что шелест листьев или шум дождя.

Когда стучит по крышам дождь, скорее засыпаешь.