Ладога - Григорьева Ольга - Страница 26

– Уводи стаю, Ратмир.

Тот завыл зло, будто человек обиженный, а Чужак его посохом к кустам подпихнул:

– Уходи, пока добром прошу. А коли надобно крови тебе – вон ее возьми. Чай, человечья в ней кровь теперь осталась – волчью с собой на кромку забрала.

Он тело Миланьино ногой к оборотню подтолкнул, ухмыльнулся, зубами белыми из-под капюшона сверкнув:

– На год хватит тебе…

Я с него на волка глаза переводил, с трудом понимал, о чем речь идет. Не дано человеку блазня понять, а оборотень, видать, с ним из одного рода, вот и толковали, будто давешние знакомые, ненароком на дороге столкнувшиеся.

Медведь, от схватки одурев, не раскумекал, кого я привел, обрадовался передышке нежданной и, на спасителя не глядя, кинулся к брату. На руки его подхватил, потянул от беды подальше. Только мертвому все равно, рядом ли бой, вдалеке ли… А Лис мертвым был – лицо синевой отливало…

Оборотни нападать перестали – встряхивались, раны зализывая, ходили возле блазня кругами, косили желтыми глазами и слушали его слова неторопливые. Я в его речи не вслушивался – увидел внезапно себя и тропу, где бой шел, со стороны будто – дрогнуло сердце, испугалось. Страшной картина была: лежали на тропе тела мертвые изувеченные, кровь да клочья шерсти под луной блеском влажным светились, волки огромные с глазами горящими будто тени меж еловых ветвей проскальзывали, а средь них блазень, в старом охабне, лицо скрывающем. Еле сумел я оторваться от зрелища страшного да, взор отведя, наткнулся на тело Славена. Лежал он, головой к дереву привалившись, не дышал вроде.

Неужто из всех, кто в путь дальний отправился, лишь мне да Медведю выжить было суждено?!

Я к Славену бросился, подхватил голову его и услышал с облегчением вздох хриплый, из груди вырвавшийся. А через мгновение он и глаза открыл, поглядел на меня бессмысленно:

– Где я? Сон снился… Явный такой… Оборотень на меня кинулся, схватились мы, покатились, а потом я обо что-то головой ударился, в темноту повалился… А еще…

Он приподнялся, на меня опираясь, увидел оборотней и Чужака меж ними, охнул, уразумев, что вовсе не спал, застонал протяжно, сознание теряя:

– Хитрец…

И повис на мне куклой соломенной. Тут и Медведь разглядел, наконец, кто перед ним стоит, глаза выпучил:

– Чужак?!

А потом вдруг сообразил что-то, подтащил Лиса к блазню, упал перед ним на колени:

– Спаси брата… Ты все можешь – не человек ты… Спаси брата, а там что хочешь со мной делай!

Тот вгляделся в Лисье лицо омертвевшее, ладонь на рану положил:

– Он уже не в моей власти. Хотя… И к оборотням развернулся:

– Найди гриб-дымовик, Ратмир. Взрослый, со спорами. Да не мешкай…

Оборотень, Ратмиром названный, уж от драки отошел – ненависть кровавая в глазах потухла, умно глядел, будто человек. Стая его Миланьино тело в кусты оттащила, возилась там, рвала на куски родственницу мертвую. Да и сам Ратмир, видать, уж крови Миланьиной вкусил – свежим выглядел, сильным, будто и не дрался никогда. Глядел блазню в глаза, а поручение его выполнять не спешил.

– Услуга за услугу, – сказал тот, его нежелание углядев. – Ты мне гриб-дымовик принесешь, а я тебе место назову на кромке, где волчицу свою отыщешь…

Оборотень не ответил ничего, не заворчал даже, просто метнулся молнией серебристой в кусты и пропал из виду, будто его и не было…

Пока тело Лиса на волокушу самодельную укладывали, пока Славена рядом пристраивали да пока через лес в Захонье тащились, казалось мне, будто сплю. Ждал солнышка, думал – выйдет оно, развеет кошмар ночной всполохами рассветными, пробудит от тяжкого сна. Но не суждено, видать, было дождаться его – наоборот, заплакало небо слезинками мелкими, припорошило влагой волосы, потекло за шиворот, кровь и пот смывая…

Коснулся дождь руками туманными Славена, разбудил его. Разбудил, да не совсем – встал Славен на свои ноги и пошел, ни на кого не глядя, будто каженник. Видать, слишком сильно душевная рана его зацепила. Оно и понятно – рос-то у отца за пазухой, как за стеной каменной, а тут сразу навалились беды-несчастья и спрятаться от них не за кого… Хитрец ему будто родной был, вот и плакал Славен о нем, как об отце…

А что самым странным оказалось – не спугнул дождь блазня, на Чужака похожего. Обрисовал под охабнем просторным тело настоящее. Я уж и не знаю, чему больше удивился, чего напугался сильней – того, что блазень нас от смерти бесславной уберег, иль того, что Чужак жив остался и обиду на нас затаил. И чем больше в его телесности убеждался, тем больше боязнь за душу брала. Лишь теперь понимать начал, что сила в нем гуляет ведовская поболее, чем у матери его… А может, и отца-нежитя более… Как был прежде загадкой Сновидицын сын, так ею и остался, разве только куда опасней стал, чем ранее. Недаром, видать, Хитрец ему до самой смерти своей не доверял. Я видел косые взгляды, точно старик знал о нем нечто позорное да гадкое. А может, действительно знал? Только не спасли его ни знания многие, ни мудрость, ни опыт, с годами пришедший.

Запоздалая боль утраты накатила мне на сердце, слезами вылилась… Сбегали они по щекам, капали с губ опухших, сливаясь с дождевой влагой, ползли по шее за ворот рубашки. Второй раз в жизни приходилось мне оплакивать смерть близкого человека. Жаль было Хитреца. Добрый был старик, чуткий, а уж как Славена любил, и вовсе не описать. Лелеял его, точно сына. Тот, кажется, только сейчас понял, кем был для него старый наставник. Понял да сломался, словно душу утопил в Русалочьем озере. Глаза у него остекленели и пальцы в моей ладони застыли холодными бесчувственными льдинками. Смотреть на него и то больно было…

Чужак, не оборачиваясь, бросил через плечо:

– Шевелитесь! Бегун, коли избу ту, где меня сыскал, не припомнишь, то самую бедную сыщи. Там меня дождетесь. А я позже буду – кой с кем еще повстречаться надобно…

Ух, как осмелел ведьмин отпрыск! Пользуется чужой бедой, норов показывает. Кабы не отрешенность Славена, не хорохорился бы он так.

– Лису помоги… – прохрипел Медведь.

– Делай, как сказано, тогда он и жить будет, – отозвался Чужак.

Глупое обещание. Вряд ли Лису хоть чем-то помочь можно было. Душа человека в горле живет, а коли в нем дыра разверстая, так, знать, и душа, птица вольная, уж давно его покинула… Только не станешь же спорить с ведуном… По слову его все делать придется…

Я молча потащился вперед, рассекая лицом усилившийся дождь. А Чужак растворился неприметно меж еловых лап – пропал, словно и впрямь блазнем был.

Когда одежа повисла на плечах мокрой тряпкой, а в поршнях вода зачмокала, из-за дождевой стены проглянула наконец крыша жилья человеческого. За ней вторая, третья, а потом и все печище открылось. Кабы не усталость да печаль, подивился бы я Захонью – уж больно красиво было печище! Избы ровными рядами взбегали на холм пологий, со всех сторон молодым лесом поросший. Промеж ними стояли плетни ухоженные, у ручья, рядышком с печищем, баньки низкие присоседились…

– Туда. – Медведь, покряхтывая, указал в сторону неказистой избенки с краю печища.

Ночью-то я ее толком и не разглядел, а теперь в ужас пришел, увидя. В такой избе, верно, и мыши-то жить стыдились, а уж люди и подавно. Почти по крышу вросла изба в землю, перекосилась, словно желая убежать в темноту подступающего леса, глядела негостеприимно на нас кривым провалом влаза. Нет, не нравилась она мне, не хотелось заходить в двери перекошенные и сырой пустотой дышать… Другое дело вон тот домик, на пригорке, – веселый, нарядный, над землей горделиво вознесшийся, с широким узорчатым крыльцом. Возле него и лавочка для путников прилажена была. Сразу видать – добрые люди в нем живут, душевные. Они и накормят, и напоят, и Славена в чувство приведут…

– Пойдем туда. – Я указал Медведю на полюбившийся дом и уверенно потащил за собой бессловесного Славена.

Огромная пятерня Медведя сшибла меня на землю. Охотник тучей надо мной навис, пристально вгляделся в глаза:

– Ты что, не понял? Чужак сказал – «в самый бедный». Он колдун. Знает, где лучше.