Ладога - Григорьева Ольга - Страница 87

– Хельг… Хельг…

Ладья, потрескивая и шатаясь высокой мачтой, выползла наконец на берег. Урмане завопили радостно, запрыгали. Мелькала средь них у самого борта белая рубашка, и показалось мне вдруг, что кренится мачта и ложится ладья на борт. Тот самый борт, где стоял ярл. Рванула меня с холма неведомая сила, кубарем пронесла меж остолбеневших от изумления урман, подбросила к пришлому ярлу и там только позволила опомниться, оглядеться. Там лишь поняла, что померещилось мне, будто падает ладья… А если бы и падала, мне до этого какое дело было?! Чего испугалась, зачем кинулась спасать незнакомого урманина? Не я ли два года назад так весь их подлый род ненавидела, что любого на месте порешить была готова? Не они ли брата моего беспомощного на берегу, средь мертвых тел бросили? И этот ярл таков же оказался – меня и не увидел еще, а меч уже наготове в руке держал…

Стояла я перед ним с опущенной головой, смотрела на сапоги из дорогой кожи и стыдилась глаза поднять. Попробуй объясни, чего побежала к нему, словно всю жизнь только его и ждала…

– Ох, любят тебя бабы, Хельг! – засмеялся кто-то из урман. Меня словно молнией пронзило. Слышала я уже эти слова! Слышала, только не упомню где! Дрогнула пелена памяти, спала… Славен! Хрупкая девушка с глазами-озерами за его плечом… Вещий мой сон…

– Беляна? – неуверенно спросил меня голос, так похожий на голос Славена. Урмане почуяли неладное в голосе ярла, насторожились.

– Беляна, ты ли?

Ох, Славен! Знать бы тебе, сколько слез я пролила о твоей кончине, сколько горя причинил твой уход – не спрашивал бы так удивленно, обнял бы хоть за ту печаль, что носила в сердце два с лишком года. Не знала ведь, что станешь вольным ярлом и имя возьмешь новое, звучное – Хельг… Мечтала долгими одинокими ночами, как увижу тебя, как обниму крепко, а вот увидела и стоять не могу – ноги отказывают…

Хотелось бы мне сказать все это, да застревали слова в горле, вырывались редкими бессвязными всхлипами…

Славен рявкнул на своих урман, и они послушно разошлись. Только тогда он бережно подхватил мое ослабшее тело, осторожно опустил на землю. Сам сел рядом, не притрагиваясь, словно чужой, незнакомый…

– Я многое хотел тебе сказать, – признался тихо. – Да только не думал, что встретить доведется…

Значит, и он меня помнил, не забывал? А девушка с озерными глазами? А…

Поняла – я сплю и вижу тот старый сон, только измененный немного. Во сне все можно – и ревновать, и плакать, и вопросы задавать, те, которые наяву сама себе не задашь:

– Кто она?

Во сне всегда так – толком еще не спросишь, а ответ уже звенит в ушах:

– Ия – фиалка..

– Я ждала тебя. Все время.

– Вижу…

И все. Ни ласковых слов, ни трогательных обещаний, ничего… Во сне так не бывает! Не должно быть!

– Я люблю тебя.

– Ты уже говорила это. Помнишь? – Вот и опустилась на мое плечо знакомая рука, потеплели глаза, превращаясь в прежние – добрые и немного грустные. – Тогда я совершил ошибку. Струсил. Сбежал. Прости.

За что мне его прощать? Он бы простил! За поздние признания, за глупую веру в волха, спутанную с любовью… Лишь бы не кончался сладкий сон, не уходило вдаль тепло родного тела.

Я не сдержалась, заплакала. Два года запирала слезы на железный замок, такой, что и разрыв-траве не под силу одолеть, а тут не выдержала, расплакалась взахлеб, как тогда, на Барылиной заимке…

– Все будет хорошо, успокойся. – Славен провел рукой по моим щекам, утер слезы. Рука была знакомая, мягкая, живая, будто и не во сне вовсе. – Славен от тебя сбежал, а Олег, коли примешь, останется…

– Какой Олег? – не поняла я.

– Хельг по-словенски – Олег, – пояснил мне Славен. – Меня так боги нарекли, когда кровь невинную простили. Да то долгий сказ… Успею еще поведать.

Тут только и дошло до меня, что все это – не сон. Что сидит рядом со мной мой Славен, не такой, как прежде, но все-таки мой погибший Славен, обнимает меня, утирает слезы, словно глупой несмышленой девчонке, называет себя Олегом, а урмане зовут его Хельгом и ярлом, и та черная ладья на берегу – его…

Помутилось у меня в голове, поплыло, перед глазами дорогое лицо, завертелось суматошно вечернее небо, отбросило меня на спину в жухлую траву, только и успела шепнуть:

– Не уходи, Олег…

СЛАВЕН

Гладок и крепок лед на Мутной. Бегают по нему на лыжах из городища в городище малые да большие ватажки, прокладывают у берегов раскатанную дорогу.

Эрик собирался идти по замерзшему притоку в Люболяды – местечко, знаменитое пушным зверем, и зашел позвать меня. После моего возвращения он вовсе перестал бывать в собственном доме, хотя, верно, никогда его и домом не считал. Спросить его – не поймет, небось, даже, о чем спрашиваю. Жили они с Вассой у Рюрика и, похоже, своим хозяйством обзаводиться не спешили. Другие новоградские бояре чем только свою спесь не тешили – хоромы ставили, чуть не выше Княжьих, а Эрик, хоть и женился, а все по-походному жил, словно лишь на недолгое время задержался в Новом Городе. Васса терпела, не жаловалась, да и на что жаловаться – привыкла к тесноте Неулыбиной избенки, в Княжьих хоромах любая клеть больше. Так что зимовали мы в огромном Эриковом доме вольготно, словно хозяева, одной семьей – я, Беляна, Медведь, Лис да Бегун. Приятель Бегуна, булгарин, заходил частенько, серьезно расспрашивал меня о Норангене и Валланде и старательно чирикал по выделанной телятине, записывая мои рассказы. Я не любил вспоминать ни то, ни другое – жила еще память, колола запомнившимися навсегда лицами, но Константин не отставал, травил мне душу просьбами. А может, и хорошо, что записывал он байки о никому не известном в здешних краях скальде Биере, о хрупкой, как цветок, Ие, об умном и изворотливом Ролло… Смотрел я на его письмена, и появлялось странное ощущение, будто оживают мои друзья, встают из праха, кладут на телятину живые руки – прикоснешься, и почуешь еще не ушедшее тепло… Константин обещал, что даже через много лет появится это чувство у любого, кто прочтет письмена.

– Да что ты еще делать можешь, кроме как писать? – взъелся на него однажды за что-то Бегун.

Булгарин не обиделся, скривил губы в снисходительной улыбке:

– А что умеешь ты, кроме как петь?

И предупреждая яростные возражения Бегуна, добавил:

– Тебя будут помнить по песням, меня по письменам, его, – кивнул на меня, – по воинским делам… Каждому свое…

Константин был умен, знал, как осадить. Не нашему болотному певуну с ним тягаться. Бегун и половины того не знал, что летописцу довелось узреть. Тот бывал в разных странах, знавался с Князьями и друзей имел средь разных племен – от печенегов до урман. Были у него и свои учителя, вроде как из Солуни, близких к булгарам земель, со странными именами – Кирилл да Мефодий. Летописец почитал их самыми мудрыми людьми на свете. Как ни странно, Эрик тоже слыхал о них и насчет их ума не спорил, хотя во многом они с Константином не сходились.

Эрик со своим предложением, больше похожим на просьбу, нагрянул непогожим, вьюжным днем, когда не то что в Люболяды – к соседу в гости не пойдешь. Однако он пришел, стряхнул с теплой шубы осевший снежок, подошел к оконцу и сквозь холстину увидел бредущую от реки Беляну с коромыслом на плечах. И вместо обычных слов приветствия выдохнул:

– Не пойдешь ли со мной в Люболяды? Знаю – твои без тебя не уйдут, а дело там затевается жаркое – не выплатили местные положенную дань Князю, да и посланные туда хоробры назад не воротились.

Я покачал головой:

– Зачем тебе мои люди? Своих не хватает?

– Людей много, но коли словен с собой брать, могут на своих не пойти, а коли пришлых – много лишней крови прольют.

Умный. Все рассчитал, все продумал. Прав, как всегда, – кто лучше рассудит, как не я, наполовину словен, наполовину урманин?

Беляна вошла в дверь, поставила ведра, не уронив ни капли, утерла мокрое от снежинок лицо и недоверчиво покосилась на ярла, словно почуяла, о чем просит.