Чудные зерна: сибирские сказы - Галкин Владимир Степанович - Страница 25

Голос у ней шибко знакомый, да не упомнит вот, чей. И лица не разглядел, спьяну-то кинулся. Тут сухая трава зашуршала, и сознание вышибло.

Еремей, как про каменну бабу от Кольши услышал, по столу кулаком саданул:

— Не в камне тут дело!

И сам в кабак зачастил. Пелагея-то всполошилась было:

— С ума, старый, спятил — годами нажитое в сивухе топить!

Однако глядит, Еремей из кабака раз да другой трезвёхонек возвернулся, ну и поняла — своё старик на уме держит. А тот, и правда, возьмёт рюмку водки, прикинется пьяненьким, сидит в уголке. Народу к вечеру полно набивалось, сыплются в мошну хозяйскую медяки да рубли мужицкие. Поглядит Еремей, вздохнет: «Эх, мужики, сами в кухтеринску петлю лезете. В кабак-то, поди, не тянут силком!» И головой, будто пьяный, закрутит.

Так до ночи досидит и уйдет потихоньку. Старуха терпела, терпела, да напустилась:

— Что за утеха — в кухтеринском содоме на пьяных глазеть?!

Еремей только палец к губам приложил:

— Потерпи, старая, конец этому будет! Злодейку каменну дай изловить.

Пелагея и перекрестилась.

Походил Еремей в кабак ещё сколько-то, зазвал как-тo к себе мужиков да парней. И Федю Последникова. И говорит:

— В эту ночь девка каменна объявиться должна!

Каждому обсказал, как вести себя да кому где девку-то караулить, а с Федей особо, один на один, разговаривал. Перед тем как отправиться, у рябины прут срезал потолще и отдал ему. Парень-то удивился:

— Для кого прут-то? Коня, штоль, стегать?

Но старик будто отрезал:

— Час настанет, сам поймёшь, кого!

Как совсем-то стемнело, пошли мужики к кабаку. Одного на всяк случай у глыбы оставили — за дверью смотреть, другие по Еремееву знаку на пустыре затаились, а Федя прямо в кабак за Еремеем направился. Оглядел пьяных, подумал: «Правда старик намедни говаривал, сами в кухтеринску петлю суёте голову».

Старик на свое место в уголке присел, а Федя к стойке поближе. Тут Мишка водки принёс, усмехнулся:

— Что, надумал к нам заглянуть? Ну, да пей, гуляй, коли деньги есть!

Налил стопку да отошел — приказчик позвал. Федя стопарик для виду пригубил да потихоньку за голенище его опрокинул. Так раз да другой. Притворился пьяным и давай шуметь. Мишка хмыкнул:

— Ишь, разошелся!

А Федя достал денег пачку толстенную, что мужики собрали, покрутил перед Мишкиным носом да и крикнул, как Еремей подучивал:

— Эвон, какой богатый я! — Деньги спрятал обратно и говорит: — Домой собираться пора…

Мишка и заморгал глазами, уговаривает:

— Останься да погуляй всласть, отведи душу-то.

А Федя взял прут рябиновый, для виду остатки в стакане допил и пошёл, покачиваясь.

А старик-то и примечает: только, Федя деньги Плешастому показал, у того глаза загорелись, а как из кабака парень вышел, он к приказчику подлетел, пошептал на ухо и в другой двери, что к жилью вела, скрылся. Старик — за Федей вслед. Мужик, у глыбы который стоял, — к нему:

— Федя, видать, шибко набрался, не случилось бы что?

Но Еремей:

— Теперь не за Федей — за дверью смотри!

Только сказал, а из кабака двое выскочили. Мужик удивился:

— Ишь ты, один-то в тулупе! — И усмехнулся: — Зимы ещё нет, а как наряжаются!

Еремей за рукав его дернул:

— Не время зубы-то скалить — гляди лучше, в тулупе-то кто?!

Мужик и ахнул:

— Баба! Никак… приказчика жёнка!

— Тот-то, что она. Специально тулуп напялила, чтоб потолще казаться, в темноте-то посмотришь — глыба и есть.

А мужик-го и второго узнал — то Мишка Плешастый за Федей побёг, крадучись, а кабатчица наперерез по бурьяну, куда парень шёл.

А Федя, как Еремей наказывал, и не спешил. Хоть и трезвый, а покачивается, песню орёт и морщится — водка в сапогах хлюпает. Как пустырь до середины прошёл, так и услышал — крадётся кто-то. Однако виду не подал, заорал ещё громче. Вдруг впереди фигура выступила, пригляделся парень — баба в шубе, будто глыба каменная, руки-то протянула и приманивает:

— Иди же, иди, миленький!

А сзади — шум, треск! Оглянулся — мужики это подмяли Мишку Плешастого. Баба увидела, какое дело с её дружком приключилось, да бежать. Федя догнал её, сорвал тулуп и давай Еремеевым прутом охаживать:

— Ах, ты, злодейка, душа твоя каменная! — Да прут переломился, баба тулуп в охапку и бегом прочь.

Тут вскрикнул кто-то:

— Уймитесь! Издох Плешастый-та!

Федя, как услышал, и правда пьяным будто сделался. Но Еремей подошёл, руку на плечо ему положил:

— Не мы их, так они нас — Плешастый-то за тобой с топором крался!.. Ну, а каменюка-кабатчица своё получила! — Глянул в сторону кабака, добавил: — Однако недолго носить ей отметины. — И повёл парня к себе.

Дома старик парня на печь уложил — трясло его шибко. Однако заметил Федя — зарево полыхнуло, но спросить уж сил не было. Утром только узнал: кабак-то кухтеринский ночью сгорел, а в нем — сам приказчик с женою. Старухи работница утром рассказывала: приказчица ночью пришла вся распатланная, баню стопить приказала. Старуха исполнила.

— Помочь ли помыться? — спросила. Но приказчица цыкнула — не лезь, мол. Бабка ушла, а та сомлела, должно быть, в жару, дверцу у каменки не доглядела растворену. А из неё уголек, видать, выпал, сначала баня вспыхнула, потом огонь на кабак перекинулся…

Бабку всё село слушало — охали да ахали, но кой-кто в усы ухмылялся да помалкивал.

Потом чиновнишка с городу приехал, у мужиков дознавался, кто где ночью-то был да почему тушить не бегли? Да разве дознаешься? Пьяные, мол, в стельку по домам дрыхли, ничего слыхом не слыхивали. А что Мишка Плешастый окочурился, дык его баба каменная поломала. Не его первого. Вот и весь ответ.

Покрутился чиновнишка и уехал Кухтерину докладывать, мол, само загорелось.

А глыба каменна от жару-то треснула, а утром, как снег выпал, на куски развалилась. Потом мужики их для хозяйских дел по дворам растащили.

Так-то вот.

Певучая таратайка

В деревне Кондыковке, что близ Каинска, Терёха Махонин жил: и плотник, и столяр, и по шорному делу знаток. А телеги-то мастерить просто искусник — колёса у них певучие, и каждое свой голос имело: одно синицей посвистывает, другое кукушкой кукует, третье щеглом щёлкает, четвёртое жаворонком заливается. Поедет Терёха в предночный час через лес. Тишь кругом, а колеса свистят, щёлкают, глядишь — и птахи спросонья гомон поднимут. Многие не верили в искусство Терёхино, говорили:

— С нечистой силой знается!

Парень, и верно, с кузнецом дружбу водил, а те, дело известное, с чертями в сродстве.

Как-то глядел Терёха, как кузнец обода для колёс ковал, и за молот взялся. Кузнец брусок медный сунул ему:

— На-ко,— говорит,— постучи для сноровки.

Парень в горне брусок накалил и давай на наковальне его разбивать. Бьёт — брусок плющится. Скоро в пластину, навроде тарелки, разбил. Дырку в серёдке пробил, палку продел, ногтем щёлк — зазвенела пластина. Тут и пришла ему мысль… на ось тележную насадил тарелку, к спицам колёсным молоточки приладил, крутанул колесо — звоном малиновым кузня-то огласилась.

Терёха и к другим колесам пластины смастерил, покатил телегу, и каждое колесо своим голосом заиграло.

А потом трещотку приладил, на такой телеге хоть тыщу верст кати — не соскучишься. Весёлая музыка выходила. Бывало, поедет куда — на всю округу перезвон, пересвист да щёлканье.

А как-то телегу чинил, вверх колёсами поставил. Задел колесо — оно будто взвизгнуло. Шибче крутнул — оно громче. Стал без передыху крутить, завыло по-дикому. Терёха давай колёса местами менять да прислушиваться. Долго возился, добился, что по-звериному выли.

Ребятне деревенской занятно за его телегой бегать. Да как парню надоедят, сменит он колёса местами, и уж совсем другое выходит: одно собакой залает, другое свиньёй завизжит, третье медведем взревёт, четвёртое взвоет по-дикому. Ребятня — врассыпную.