Чудные зерна: сибирские сказы - Галкин Владимир Степанович - Страница 28

Оставили его в покое, лишь голову придерживают, чтоб удобней глядеть было.

Так и помер он. Приказчик, что Митюше лестницу подпилил, увидел на нём поясок узорный из змеиной кожи и снял:

— Ему таперича ни к чему, а мне впору будет, — и надел на себя.

А на следующий день Танюша приехала, спрашивает:

— Где Митюша мой?

Ей не говорят, все глаза опускают. Вскоре узнала, хотела руки на себя наложить. Но тут уж Селифановы слуги подоспели, из петли вытащили.

Селифан к ней с ласками, дескать, все равно жениха не вернёшь, а ты моей будь. Но Таня схватила нож, глаза сверкают:

— Подойди попробуй!

Селифан отскочил, как ужаленный.

Вскоре, как Таня Селифану отпор дала, он приказчику приказал в покои явиться. Ждёт, а того всё нет. Селифан удивился:

— Не было такого, чтоб Евстигней по первому зову не приходил.

Послал за ним кухарку, а та вскоре прибегла, кричит, причитает, словно полоумная, в глазах страх да ужас. Люди её успокоили. Селифана позвали. Тот:

— Чего базлаешь, дура, толком сказывай.

Кухарка, заикаясь, и рассказала:

— Подошла к дому приказчикову, в дверь постучала. Тихо. Дверь толкнула, зашла и чуть со страху не померла. Посреди комнаты приказчик лежит, распластавшись, а его змей огромный вокруг живота опоясал и душит. Я уж не разглядывала, бегом прямо сюда.

Селифан и прислуга не поверили, купец выругался:

— Он, так его распротак, пьяный, поди, дрыхнет. А тебе самой, видать, баба, с похмельных-то глаз змей кажется.

Но всё же Селифан к приказчику отправился, за ним все гурьбой. Зашли в дом и ахнули: лежит приказчик синий, будто задавленный, глаза у него выкатились. Тут, конечно, власти следствие учинили, ребят, Митюшиных приятелей, забрали. Но они ни при чём оказались, вскоре их выпустили.

А Митюшин поясок и Селифану приглянулся: с приказчика снял, по ремешку узор заструился, красками переливается. Но как надел, так немило ему стало: то услышит, как жена-покойница заплачет или Митюша умирающий застонет, а то вдруг приказчик удушенный, с синим лицом, из темного угла на него выглянет.

Решил было Селифан во хмелю забыться, но того хуже стало. Придет с попойки домой вечером, Митюшин пояс на спинку кровати либо на пол бросит, спать завалится, но какие-то шорохи всё ему слышатся: запалит Селифан свечу — стихнут, а погасит — снова появляются. Так уж которую ночь не спит, ворочается с боку на бок. Однажды открыл глаза и заорал от страха — пояс Митюшин, будто змей огромный, кольцами извивается, а из всех углов змеиные головы тянутся, пасти открыли — сейчас ужалят. На крик прислуга сбежалась: кто с ухватом, кто с кочергой, глядят — купец на кровати пьяный сидит, орёт благим матом, глаза выпучил. Уложили его, сиделку-старушку приставили. Но та посидела, посидела, а ночь длинная, да и Селифан умолк, и прикорнула на стуле.

Утром проснулась, ахнула — лежит Селифан посиневший, рука с кровати свесилась. Схватила руку его, а она холодная.

Всполошился тогда весь город; вскоре лекарь, что губернатора самого лечит, приехал, определил, будто купец от удушья пьяного помер. Но многие не верили этому, говорили, что змей удушил его: пояс Митюшин исчез куда-то, а под растворенным окном спальни Селифановой люди след змеи огромной видели.

Как Селифана схоронили, дом в наследство Тане перешёл. Вскоре у неё мальчонка родился. Митенькой назвала, лицом и впрямь Митюша вылитый. Как подрос, Таня его в гимназию определила, а потом учиться в университет столичный уехал. Перед отъездом, говорят, она поясок узорный из змеиной кожи сыну подарила. Кое-кто смекал — откуда. А сама так ни за кого и не вышла, век одна доживала.

А дом, что Митюша украсил, и поныне стоит. Жители так и зовут до сих пор — Митюшин дом.

Безрукий мастер

В селе Колыванском церковка поначалу деревянной была, потом уж, как у соседей каменную выстроили, общине в укор, не поскупились мужики — тряхнули мошною Благолепен храм получился; решётки на окнах узорчатые, на лазоревой маковке кружевной, кованый крест. Хоть не крыт золотом, а всё ж глазам и душе любование.

Какому чиновному барину али купцу богатому по тракту ехать мимо придется — долго глядит, покуда самая маковка и крест за лесом не скроются. А который специально в село завернёт. Полюбуется и спросит прохожего:

— Кто ж.красу такую построил? Чьего мастера рук творенье?

Ему и ответят:

— Люди, батюшка, народ! А коли подробный антирес соблюдаете, Ефима-сторожа расспросите. На его веку храм-то построили. Всё знает. Всех мастеров поимённо помнит… Да вон он, у церковной сторожки сидит. Куды ж ему деться?

Мало кто рукою махнёт, дальше покатит; дойдут до сторожки, старика, что и как было, спросят. Тот разговорчивый да приветливый. Обопрётся на посох и глянет на храм:

— Кладкой-то занимались дед мой с отцом и дядьями, они и разметку верёвочкой делали; маковку братья старшие ставили, а уж крест — Ваня Безрукой ковал, нищенки сын, что цыганка вскормила.

— Пошто безрукой-то, коли мастером был? — удивится вдруг проезжающий.

Старик вздохнёт глубоко, погладит бороду и обязательно побывальщину эту расскажет…

Приблудилась по осени к деревеньке нашей нищенка молодая, сама брюхатой была. К богатым мужикам просилась в работницы — отказывали: лето прошло, не надо подёнщицы. А зима скоро — куда ей податься? Пожалел калека-бобыль, пригрел у себя. Сам грудью хворый был шибко, мужикам наказал:

— Коли помру, избёнка пущай ей останется.

Нищенка у него пожила сколько-то и мальчонку родила, да сама в родах-то наперёд бобыля померла. А откуда да чья — никому не сказала. Бобылю-то маятно с дитем — в деревне к тому времени мамки кормящей не было, а соску малец не брал никак. Да и бобылю всё хуже: кровью исхаркался, вскоре тоже богу душу отдал. С нищенкой рядом похоронили.

Староста дитё по дворам носил, принять уговаривал — никто не взял. Хотел было в приют городской свезти, да, на счастье, цыгане мимо ехали. Кузнеца-то в деревне не было, так они всегда останавливались, чинили мужикам кой-что для хозяйства — мастера они справные. И к старосте цыган с цыганкою заглянули:

— Надо ли делать что? — спросили.

Староста с кузнецом во дворе остались, а старостиха цыганку в дом погадать зазвала. А у той дите в платье у груди висело, глядит — в корзине ребятёнок верещит, надрывается.

— Доходной-то какой! Хворый, что ли? — спросила цыганка.

Старостиха и выложила всё как есть.

Цыганка своё дитё на скамью положила, взяла парнишонку, сунули ему сиську. Тот и верещать перестал. Вцепился, урчит басовито. Потом насосался, губёнки сложил этак в трубочку, посапывает. Вскоре кузнец со старостой в дом вошли, работу должно исполнили, увидели — цыганка сироту кормит, встали как вкопанные. А та на мужа глянула, залопотала по-своему, у него брови а ж на лоб поползли. Ответил что-то, но цыганка глазами сверкнула — мужик и осёкся; помял бороду и рукою махнул. Староста со старостихой переглянулись, а цыганка и говорит:

— Возьмём мальчишку-то, к сердцу пришёлся.

Старостиха шибко была довольная, сироте гостинец в узелок собрала, а цыганке платок подарила да на прощанье спросила:

— У самой-то кто — сын али дочка?

Вздохнула цыганка:

— Дочка — Таюшкой назвала, да только вот третья уж девка-то. А сына бог не дает. Во сне видела: котенок беленький ко мне прибегал. Видать, вот он — котенок!

Укатили цыгане, парнишонку с собой увезли.

С той поры сколько лет прошло, не припомню. Со всей России люди в Сибирь приезжали, у нас часто селились. Большая деревня-то выросла, а кузнеца всё не было. Как нужда в ковке, так за семь верст в другую деревню тащись! А нет — цыган поджидай. Мужики на сходе и решили: как цыгане приедут, просить одного — пущай остается, община поможет избу с кузней построить, а коли семейный, корову с конём выделит.

Вот по весне как-то цыгане приехали, шатры за деревней раскинули, бабы ихние по дворам разбрелись хозяйкам гадать, а мужики наспех кузню соорудили. Среди них парень; наши все удивлялись — цыгане чёрные да курчавые, а этот белёсый, глаза голубые, будто и не цыган вовсе. Ваней звали. А парень-то умелый — быстрей и лучше других ковал. Мужики его приглядели. В шатёр к ним зашли, сначала цыгану старому с его старухою обсказали, что и как, потом с молодым разговор повели: оставайся, мол, девок хороших много у нас, а за такого умельца любая пойдёт. А что изба да кузня — всё будет. Но парень на отца с матерью поглядел: