Эти летние дожди...(Избранное) - Кирсанов Семен Исаакович - Страница 18

18

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто!

Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи.

И опять все то же.

Ты все тоньше.

Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще.

А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани.

Но, может, в стекле ты сохранней?

И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом приближаешься или отдаляешься ты?

Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы…

И все же начала ты убывать.

Зачем же себя убивать?

Не сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас.

Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —

в зеркалах не исчезаютничьи глаза,ничьи черты.Они не могут знать,не знаютнеотраженной пустоты.На амальгамеот рожденьяхранят тончайшие слоибесчисленные отраженьякак наблюдения свои.Такхлорвиниловая лентаи намагниченная нитьбеседы наши,споры,сплетни,подслушав,может сохранить.И с зеркаламитак бывает…(Как бы свидетель не возник!)Их где-то, может, разбивают,чтоб правду выкрошить из них?Метет история осколкии крошки битого стекла,чтоб в галереяхв позах столькихложь фигурировать могла.Но живопись —и та свидетель.Сорвать со стен ее,стащить!Вдруг,как у Гоголя в „Портрете“,из рамы взглянет ростовщик?…В серебряной овальной рамевисит старинное одно,—на свадьбеи в дальнейшей драмеприсутствовало и оно.За пестрой и случайной сменойсцен и картинне уследить.Но за историей семейнойоно не можетне следить.Каренина —или другая,Дориан Грей —или иной,—свидетель в раме,наблюдая,всегда стоял за их спиной.Гостям казалось:все на месте,стол с серебром на шесть персон.Десятилетьяв том семействешли, как счастливый, легкий сон.Но дело в том,что эта чинностьв глаза бесстыдно нам лгала.Жизньпритворятьсяналовчилась,а правдузнали зеркала.К гостям —в обычной милой роли,к нему —с улыбкой,как жена,но к зеркалу —гримаса болине раз была обращена.К итогу замкнутого бытав час панихиды мы придем.Но умерлаили убита —кто выяснит,—каким путем?И как он выглядит,преступник(с платком на время похорон),кто знает,чем он вас пристукнет:обидой,лаской,топором?Но трещина,изломом призмырассекшая овал стекла,как подписьочевидца жизниминувшее пересекла.И тускло отражались векив двуглавых зеркальцах монет.Все этоспрятано навеки…Навеки, думаете?Нет!—

Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною сказано? — „И тускло отражались веки в двуглавых зеркальцах монет. Все это спрятано навеки… Навеки, думаете? Нет!“ Все в нашей власти, в нашей власти. И в антикварный магазин войдет магнитофонный мастер, себя при входе отразив. Он изучал строенье трещин, он догадался, как постичь мир отражений, засекреченный в слоях невидимых частиц. Там — среди редкостей витрины, фарфора, хрусталя, колец — заметит он овал старинный, вглядится, вспомнит наконец пятно, затерянное в детстве, завещанное кисеей, где, как пропавшая без вести, она исчезла… Где ж ее глаза, открывшиеся утром (но их закрыть не преминут), и где последняя минута, где предыдущих пять минут? Ему тогда сказали: — Выйди! — И повторили: — Выйди прочь! — Кто ж, кроме зеркала, увидел то, что случилось в эту ночь? — С изъяном зеркальце, учтите. — А, с трещиной… Предупрежден. — Вы редкости, я вижу, чтите… Домой, под проливным дождем домой, где начат трудный опыт, где блики в комнате парят, где ждет, как многоглазый робот, с рентгеном схожий аппарат; где, зайчиком отбросив солнце, всю душу опыту отдаст живущий в вечном эдисонстве и одиночестве — фантаст. — Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала — гипотеза, нить… Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища… Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как в формуле: