Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2 - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 59

Отец остановился, глядя себе под ноги, поодаль от мамы.

— Эх, Васильевна! — сказала горько тетя Поля. — Ни жалости в тебе, ни любви — ничего нет. Дочку-то бы пожалела!

— Твое какое дело, бесплодна смоковница! — взъярилась бабка, но тетя Поля уже уходила от нее.

— Погоди, — сказала она, оборачиваясь. — Твой бог тебя накажет за это.

— Видали мы такого бога, — усмехнулась бабка и ткнула сухоньким пальцем в небо.

— Маша, — позвал отец маму. — Может, поговорим?

Над головой вдруг протяжно грохнуло, и Толик расхохотался: бабка присела от испуга. А с неба полился, набирая силу, чистый летний дождь.

Мама топталась под дождем, поглядывая на бабку. Наконец решилась и шагнула к отцу. Он взял ее осторожно за руку и повел к стеклянному кубику между домами. Мама сначала шла медленно, словно боялась чего-то, потом побежала, и вот они уже мчались, словно маленькие, разбрызгивая лужи.

Толик глядел на них издали и вдруг кинулся вслед.

В стеклянном кубике было кафе-мороженое.

Когда Толик вбежал в него, отец и мать уже сидели у столика друг против друга. Увидев Толика, отец смутился, а мама покраснела.

— Ты? — спросила она удивленно.

Толик опешил. Значит, они забыли о нем. Значит, они хотели без него! Опять? Как тогда!

Он сжал вздрогнувшие губы и повернулся, чтобы уйти. Уйти немедленно, прямо под секущий дождь, черт сними! Толик уже шагнул к двери, но почувствовал на плече руку отца.

— Садись, Толик! — приказал он. — Будем говорить втроем.

В другой раз Толик бы убежал, но сейчас было не до обид. В голосе отца слышалась тревога. Толик сел между ними, словно шахматный судья, только перед игроками были вазочки с цветными шариками.

— Что ж, Маша, — хмурясь, сказал отец, сделав первый ход: Е-два — Е-четыре, как говорят шахматисты. — Дела наши, как видишь, зашли далеко. — Он вытащил папироску и закурил: — Скажу только, что в суд первым никогда бы не пошел, если бы не надеялся на него, как на последнюю соломинку.

Он глубоко затянулся.

— Так вот, как и в суде, еще раз предлагаю тебе: давай уедем. Это единственное, что спасет нас.

Толик пристально смотрел на маму. Что она скажет? Как решит? Неужели не согласится?

— Нет, Петя, нет, — ответила мама, волнуясь. — Я не могу. — И добавила тихо: — Матерей не бросают.

— Да ты пойми! — громко воскликнул отец, и все в кафе заоборачивались на них. — Ты пойми, — тихо повторил отец. — Мать матери разница… Да что говорить! — сник он. — Ты прекрасно все понимаешь.

— Как я брошу ее? Она же старуха, — снова сказала мама и жалобно посмотрела на отца. — Нет, не могу…

— Что ж, — ответил отец, гася папироску. — Теперь все в твоих руках. Но я не вернусь. Я не могу больше так жить!

Мама заплакала. Официантки шушукались, собравшись в кучку, поглядывали на их столик, но мама будто никого не замечала — слезы катились у нее из глаз и падали в мороженое. Толик не выдержал.

— Мама! Ну мама! — шепнул он ей отчаянно. Неужели она откажется?

Мама взглянула мельком на Толика, улыбнулась сквозь слезы и сказала отцу грустно:

— Ты должен вернуться. Я не могу без тебя!

— Ах, Маша, Маша! — горько усмехнулся отец и добавил: — Да разве можно удержать силой, чудак ты человек?

Они понурились оба над своими вазочками, так и не глотнув ни разу мороженого. Толик все ждал, что сейчас заговорят о нем. Как он-то? Куда? Как его разделили? Но родители молчали и, казалось, забыли о нем.

— А я? — спросил Толик, глядя то на маму, то на отца. — А как я?

— Ты? — задумчиво переспросил отец. — Ты?

Он взглянул на маму.

— Я думаю, — спросил он, — у меня равные с тобой права на Толика?

Мама испуганно кивнула.

— Тогда скажи, когда я буду видеть сына.

— В воскресенье, — ответила мама и взглянула за стеклянную стену.

Дождь на улице кончился.

А в маминых глазах опять были слезы.

3

Теперь по воскресеньям у Толика половинчатая жизнь. Вечером он мамин, а с утра принадлежит отцу. Все-таки разрезал его судья, как пирог, на две части.

Толик встает утром, завтракает и смотрит в окно. На ворота. Потом возле ворот появляется отец, и Толик кричит маме:

— Я ушел! Пока!

Они бродят вдвоем до самого вечера. Ходят в кино. Едят мороженое в стеклянном кубике. Катаются на трамвае — до конечной остановки и обратно. Пьют до отвала сладкую воду. А когда совсем жарко, идут к реке.

Толик больше всего жаркие воскресенья любит. Он у берега бултыхается, где по грудку, ныряет с открытыми глазами, глядит, как бегает солнце по речному дну, переливаясь. А выскочит из-под воды, фыркает, весело смеется, скачет на одной ножке, вытряхивает воду из ушей. Потом на отца глядит.

Отец руки вперед, будто нехотя, выбрасывает, а гребнет — сразу вперед уносится, только бурунчики кипят! Руки у отца жилистые, сильные и, кажется, звонкие — на солнце загорели и медью отдают.

Отец и Толика плавать учит. Посадит его на плечи и в воду, как царь Нептун, идет. Волны перед отцом разбегаются, он заходит на глубину, себе по горло, велит Толику на плечи ему становиться и кричит:

— Ныряй!

У Толика колотится сердце: до заповедной мели далековато, да и с отцовских плеч прыгать страшно, — но он молчит, чтобы не осрамиться. Закрыв глаза, бросается в сторону берега, отбивает живот и машет руками изо всех сил. Сквозь плеск он слышит, как отец его подбадривает, и вдруг упирается руками в песок. Доплыл!

— Ну вот, — говорит отец, — только не торопись. Набок голову поворачивай — вдох, в воду лицо — выдох. И не бойся. Давай-ка еще раз.

Потом они лежат на берегу, говорят неторопливо, и Толик засыпает отца желтым песком — ноги, туловище, руки. Отца голова остается.

Голова лежит на песке, улыбается, всякие интересные истории рассказывает. Вот, например, откуда инженеры взялись? Что вообще значит «инженер»? Оказывается, это слово произошло от латинского — «ингениум». Значит, способность, изобретательность. Выходит, инженер — изобретатель. Толик удивлялся: неужели всякий инженер непременно изобретатель? Отец говорит: всякий. Один в меньшей степени изобретатель, другой — в большей. И вообще, инженер, пожалуй, самый главный человек в стране. Любая машина, да что машина — самая простая вещь инженером придумана, сконструирована, рассчитана.

— И утюг? — смеется Толик.

— А как же, — говорит отец, улыбаясь. — Смог бы человек без утюга прожить? Смог бы. Только что это за жизнь, если все мятые, неопрятные ходить станут.

— И чайник? — удивляется Толик.

— И чайники, и люстры, и самолеты, и лампочки, и иголка — все, все, все…

Они улыбаются, молчат. Потом Толик спрашивает тревожно:

— А ты больше не инженер, раз в цех перешел?

Отец Толику подмигивает и отвечает:

— Я обратно вернулся!

— Значит, снова ту машину чертишь? — смеется Толик.

— Не машину, а только один узел.

Толик смеется: не выиграла, значит, бабка, так ей и надо, не будет лезть! И за отца радуется — то-то он веселый, не хмурится, как раньше.

Не так уж много воскресений в одном месяце, а Толик, с отцом увидевшись, поплавав с ним, повалявшись в песке, чувствовал, как раз от разу он будто бы крепнет, становится сильней. Не в мускулах, конечно, дело, не в бицепсах там всяких. Сильнее Толик становится вообще.

Сколько времени он жил, словно пришибленный. Утром просыпался, а что вечером будет — не знал. Словом, нет ничего на свете хуже неуверенности. Неуверен человек в себе, во всем, что вокруг, — и жить ему тоскливо, неинтересно, тяжко. Толик перегрелся, пережарился на солнце, и кожа с него клочьями полезла. Так вот и тут. Неуверенность, будто старая шкура, с Толика сползала. И он становился веселей, радостней. Никакая баба Шура его из равновесия сейчас вывести не могла. Жил он так, будто и не было никакой бабки. Не замечал ее. Вот что такое сила!

Но никак не думал Толик, что сам же отец, который силу ему эту дает, и по уху может дать.