Эхо войны. - Шумилова Ольга Александровна "Solali" - Страница 18

Ди неторопливо размышлял, заинтересованно разглядывая стайку весело щебечущих девиц–операторов.

— Ладушки. Значит, слушай…

Работал Ди, смешно сказать, журналистом. Что забыл журналист в военном форте — отдельный вопрос, который до сих пор был выше моего понимания. Зарабатывал кредиты он на соседней Лидре, где числился в штате внутреннего военного новостного канала, на Деррин же прилетал в командировки и останавливался только у нас, шастая при этом на казенном транспорте по всей планете. Командировки, сперва длящиеся по месяцу, с течением времени начали увеличиваться в арифметической прогрессии, и на настоящий момент он сам толком не знал, где проводит больше времени — дома или в Развалинах.

Вполуха я прослушала ничего не значащие военные сводки, заинтересовавшись только раз, когда Ди гораздо более развернуто, чем сержант, осветил истоки конфликта. Наместника Центра подсидел собственный Совет. Первый, заподозрив неладное, бросился искать помощи у Корпуса, но родная контора, которую как раз трясла ревизия, среагировать не успела, хотя ходили слухи, что главного инициатора всего действа все–таки изловили и расстреляли. Тем не менее, переворот свершился. Итого: Наместник прячется в Корпусе, Корпус воюет с Центром, поскольку в случае победы приобретет могущество по–настоящему безграничное.

Соланских территорий в Центре мало, да и те автономные. Так что война хоть и стоит у порога, но в дверь стучать пока не спешит. Что ж…

— Ладно, пойду. Еще репортаж домой готовить, — Ди едва заметно кивнул, небрежно изобразив прощальный поклон, и направился к выходу, на прощанье добавив: — Запись последних новостей — в сегодняшней базе, номер 23В.

Я кивнула и уселась на диванчик перед настенным экраном. Порылась в базе, извлекая из электронных недр запись. Внимательно просмотрела. На всякий случай посмотрела записи, датированные прошлой неделей.

В одном передачи от СБ Центра сходились: война против Корпуса пока не объявлена. Что же до остального… Если спецслужбы Солярики и знали что–либо о маневрах воюющей стороны, то предпочитали держать эти сведения про себя, не докладываясь на периферию.

Поэтому я ограничилась только запросом относительно уголовного дела некоего заключенного Калирийских Шахт, уповая на то, что мой статус сочтут достаточным для проволакивания оного через канцелярию Корпуса. Иначе придется обращаться напрямую, а отсутствие веских причин на данный запрос дает девяностопроцентный отказ на выдачу сведений. А предоставлять эти «веские» сведения я пока не хотела — хвост даю на отсечение, что на этой каторге не все чисто.

От тяжелых мыслей разболелась голова.

Я вышла во двор и побрела через задний двор к оврагу, медленно, будто во сне. Обошла пересохший беленый колодец, тылы мастерских, перелезла через полуразрушенную стену второго периметра, с этой стороны сходящую почти на нет.

Пух лицинии кружился в воздухе, украшая мою и без того белесую голову. Ветер подхватывал его, трепал волосы, рябью пробегал по высоким луговым травам, сухим ломким стеблям — сыновьям и дочерям засушливого лета, согнутым, потрепанным и побитым долгими дождями последних недель. Теперь они отрывались от земли, поднимали над ней свои воздушные колоски и едва слышно шелестели в сонной летней тишине.

Серебристые волны бежали вслед за мной, пока я шла по кромке оврага, заглядывала в его размытую дождями пасть, по дну которой все еще тонкой ниточкой струился ручеек.

Это был странный день. Суетливо–сонный — с солнцем, с летним снегом, с чередой людей и глупыми вопросами. С войной у порога и тоненькими колосками–ниточками, серебристой паутиной опутывающей ноги. С горами над головой, от чьих снежных шапок больно глазам, а от пылающих на солнце алым траурных эклирисов, которыми заросло кладбище на западном склоне, — сердцу. С кудрявыми белоснежными облаками на хрустальном небе и темной фиолетовой будочкой в бывшем бальном зале. С долгими разговорами. Со старой крепостью в окружении невспаханных полей.

Это мой мир. Я в нем живу. И иногда думаю, что если бы мне пришлось выбирать, то я хотела бы быть тем, кто я есть. И там, где я есть.

Хрупкая и неверная, горная тропка вилась бумажным серпантином, горным муфтаром вскакивала на уступы. Я брела мимо золотисто–красных скал, отыскивая светлые зеленые прожилки. Они тянулись из–под земли, ветвясь, переплетаясь ломкой угловатой росписью по красноватому грубому камню.

Солнце садилось, щедро расплескивая оранжевый свет, и прожилки мерцали, вспыхивая золотыми искрами.

У очередного поворота я сошла с тропы, наклоняясь к россыпи камней. Опустилась на колени, долго, вдумчиво перебирала маленькие ломкие кристаллы, два все же опустив в карман. И побрела дальше, по узкому проходу между скал.

Шаг, другой… Вот уже и скалы расступились, давая место неширокой террасе, а я все иду вперед, к самому краю, чтобы, чуть склонив голову, посмотреть вниз с захватывающей дух высоты.

И услышать за спиной тихий голос:

— Хорошо, что вы пришли. Я нашел для вас кристаллы…

Россыпь сияющих самоцветов на протянутой ладони, словно стайка бабочек, еще не успевших подняться на крыло. Миг — и они вспорхнут от едва заметного ветра. Задержи дыхание и любуйся, пока это еще возможно…

Я поворачиваюсь, отводя от лица взвившиеся на ветру пряди.

— И где ты их находишь? Мне никогда так не везет.

Стайка бабочек меняет своего владельца.

— Спасибо.

— Не за что, фарра, — говорит Коэни, Отшельник, и кротко улыбается. В больших, еще по–детски наивных глазах проскальзывает все та же улыбка. Он сидит на большом плоском камне в глубине террасы, подобрав одну ногу под себя. Широкая свободная накидка без рукавов расстегнута, накрывая полой лобастую голову, примостившуюся у сапога юноши. Из–под желтой ткани с одной стороны выглядывают настороженные янтарные глаза и усатая белая морда с большим носом, а с другой — ветвистые рога, покрытые коротким пушком. К голове прилагалось длинное четырехлапое тело в мягкой спинной чешуе и с густым подшерстком на брюхе.

— Зачем ты?… Это же опасно.

— Для меня нет, фарра, — Коэни смотрит на меня и качает головой. — Честное слово.

Он опускает руку и треплет скального оборотня по короткой мохнатой гривке.

— Мы очень неплохо уживаемся вместе, правда, Быстрый?

Широкий влажный нос осторожно принюхивается к чужому. Оборотень недовольно фыркает и трется носом о лапу.

От меня пахнет железом.

— В форте скоро ужин. Пошли? — предлагаю я, впрочем, скорее из вежливости, потому что заранее знаю ответ.

— Нет, спасибо. Я… Фарра Жиена кое–что мне собрала, — он указывает на небольшой сверток и почти беспомощно добавляет: — Вы же знаете, я не слишком… то есть, я очень люблю быть здесь.

Да, я знаю. Я смотрю на юное лицо мальчика–подростка, хотя… наверное, уже юноши, и понимаю, что чего–то недоглядела пять… десять…пятнадцать лет назад. Иначе почему мальчик, у которого ни в чем не было недостатка, вырос в отшельника, которому почти больно находиться среди нас? Даже того, из–за чего многие его сверстники замыкаются и уходят в себя — дара — у него в избытке. Сильного дара, более сильного, чем у кого бы то ни было в форте. И хорошо направленного — не в Смерть, не в Огонь. Его магия — Жизни, а она приносит только радость от общения с себе подобными. Должна приносить.

— Ну, тогда расскажи, кого ты здесь еще дрессируешь, — я сажусь рядом с Коэни, соблюдая со скальником вежливый нейтралитет. Впрочем, он считает своим долгом продемонстрировать мне верхние клыки.

— Я их не дрессирую, — Коэни пожимает плечами. Распущенные белокурые волосы, которые иногда делают его похожим на девушку, рассыпаются по широкому воротнику. — Я с ними просто дружу. Здесь их целая семья.

Его дед был ременом, но это ровным счетом ничего не значит. От него магу достался лишь цвет волос, а вовсе не отношение окружающих. Коэни любят в форте, любили с детства. Он здесь родился, вырос, и слишком любит эти горы, чтобы когда–нибудь отсюда уехать.