Эхо войны. - Шумилова Ольга Александровна "Solali" - Страница 33

— Орие, так что мы будем делать? — Ремо первым задал вопрос, который интересовал всех.

— Мы пойдем дальше.

— Что?! — шокировано округлил глаза врач. Его поддержал Лаппо, изумленно посмотрев на меня. Тайл не сказал ничего, хмуро глядя себе под ноги.

— Нас начнут искать не раньше, чем через две недели. В лучшем случае. В худшем — нас не найдут вообще никогда, — ровно начала я. — У форта нет возможности вести массированный поиск, а наш маршрут неизвестен никому. И нет абсолютно никаких гарантий, что очнется наш связист. Есть ли шанс поднять дайр в воздух?

— Сама знаешь, что нет, — Тайл устало потер переносицу. — Я понимаю, о чем ты говоришь. Что можно попробовать поискать на корабле спасательные модули. Только я бы не слишком на это надеялся.

— Другие предложения есть?…

— Но, Орие… все пойти не смогут, — Ремо сделал неопределенный жест рукой.

— Все и не пойдут, — жестко отрезала я. — Выходить будем небольшими, сменными группами. Надеюсь, все помнят, что мы ищем?

Недружные сдержанные кивки.

— Мы ищем корабль. Насколько до него далеко, Коэни?

— На дайре оставалось совсем мало… Пешком, по снегу… Не знаю. Быстрый? — Коэни потянул за мягкие рожки, приближая усатую морду к лицу. Прижался лбом ко лбу, прикрыл глаза. Подумал. — День, два… Если не налетит метель.

— Пойдет, — я пощелкала замерзшими пальцами. — Коэни, будешь у групп провожатым. Ремо… ты дежуришь на дайре. Остальные меняются. Если позволит погода, начинаем завтра. Вопросы?

— На сколько нам хватит запасов? — прогудел Маэст, как бы ни странно это звучало, самое здравомыслящее существо из собравшихся.

— Вместе с сухими пайками — месяц, если не слишком экономить. Если начать экономить прямо сейчас, два. Воды — полные сугробы. А вот что касается энергии… — я посмотрела на Тайла.

— «Если начать экономить прямо сейчас…» — процитировал он, вызвав у Оглобли приглушенный смешок, — то две недели. С запасными источниками энергии — три. На большее корабля не хватит.

— Итого, фарры, наше расчетное время две недели — оставим что–нибудь про запас. Возможно, нас начнут искать. Возможно, на корабле ничего не будет. Возможно, не будет самого корабля. Но это не повод опускать руки. Главное — найти его за эти две недели, или… убедиться, что его нет, — я обвела собравшихся внимательным взглядом. — Еще вопросы?…

Молчание. Очень красноречивое.

— Нет? Тогда спать шагом марш. Как ни банально, но завтра тяжелый день.

Ремо вздохнул и покачал головой, перебираясь поближе к больному. Прочие нехотя полезли в спальники.

Я на минуту приоткрыла дверь в грузовой отсек, убедилась, что все в порядке, принесла Ремо еще пару одеял, отключила свет и забралась в свой спальник, в свете фонаря наблюдая, как устраивается врач. Одно одеяло он накинул на плечи, в другое поплотнее закутал Зиму. Яркий свет превратился в тусклого светлячка — Ремо переключил фонарь на экономичный режим.

В полумраке раздался тихий голос:

— Молись за нас. Иначе нам не выжить.

Я буду молиться. Обещаю.

Первый заход был неудачен, как и второй: четыре дня было потрачено впустую. Потом занялась метель — с ураганным ветром, с сухим, колющим до крови снегом, с лютым холодом, от которого не спасали ни стены, ни одеяла, ни многослойные коконы одежды.

Днем мы сидели, прижавшись друг к другу, и прятали между телами окоченевшие пальцы, кутаясь в одеяла. Ночью — состегивали все спальники в один и лежали, глядя невидящими глазами в темноту, и ждали, бесконечно долго ждали, когда уйдет метель.

Метель не уходила, и на исходе второй недели мы потеряли надежду.

Глава десятая

Тут явился Освальд с тачкой, и все стали помогать укладывать кабачок на мягкую кровать из сена.

Зима просыпался медленно, будто выныривая из омута, затянутого тиной и тонким льдом. Лед ломался, ранил пальцы прозрачно–хрупкими, будто стеклянными, осколками, но поддавался под ослабевшими руками.

Он смотрит на свои пальцы, почти прозрачные, белые до синевы, белее, чем лежащий у лица снег.

Снег?…

Я повернула голову, медленно, нехотя — неудержимо, смертельно хотелось спать. На меня смотрели широко распахнутые изумрудные очи, огромные, удивленные глаза ребенка.

Мне снились хрустальные горы, осыпанные снегами, горы, которые от одного касания пальцев начинали почти беззвучную песню, тихим перезвоном звучащую в ушах.

Я понимала, что замерзаю. Даже во сне.

По левую руку от меня стояла женщина в широком плаще, сером от дорожной пыли. Под накинутым на голову капюшоном парила темнота, живая и осязаемая, как дыхание. Ее рука, тонкая, почти птичья, с острыми коготками и узловатыми суставами, держала темный резной посох с навершием из раскинувшей крылья птицы. Жизнь.

Падающие снежинки обтекают туманную фигуру, застилая мне глаза. Мягким светящимся облачком горит крошечный огонек. Богиня протягивает руку со свечой к моему лицу — тонкий огненный язычок горит неровно, мечется и вздрагивает от порывов холодного ветра.

У правого плеча стоит черная тень с фонарем в руке. Рука, гибкая, сильная, затянута в перчатку черной кожи. Тень откидывает с лица капюшон, поднимает фонарь над головой, освещая молодое лицо с хищными чертами. Глаза двумя черными зеркалами насмешливо смотрят на меня. Тугая черная коса скользит по плечам и медленно падает до поясницы. Смерть.

— Чего ты хочешь? — доносится сквозь ветер едва различимым шелестом листвы.

— Чтобы не мерк свет на дорогах тех, кто со мной.

— Чего ты хочешь? — резким смешком звучит у уха.

— Знать и видеть.

Жизнь медленно качает головой и протягивает руку со свечой, указывая вниз. У наших ног плещется море, багрово–серое, как отблеск бури. Волны подхватывают блеск свечи и уносят его к горам, туда, где садится солнце.

— Для них нет иных дорог. Только эта, — шелестит листва.

Богиня птицей взмахивает рукавами и растворяется в метели.

— Ты хотела видеть? Смотри!… — Смерть смеется резким смехом и бросает фонарь с обрыва вниз — в бурную воду.

Старинный фонарь не дает света, не дает бликов — лишь заставляет отступить темноту. С тихим плеском он уходит под воду. И темнота отступает.

Мягкие золотистые блики от погасшей свечи на неспокойной воде струятся, перетекают, наливаются кровавыми пятнами.

У моих ног плещется море, море крови.

— Ты хотела знать?… Знай! — богиня смеется, сверкая белоснежными клыками, и одним взмахом руки заставляет море застыть грудой красных скал. — Я не отказываю своим детям. Никогда!

Красные скалы накрывает метель. Кутает мягкими снежными полотнами, сковывает льдом и холодными ветрами. Я смотрела сверху, с огромной высоты, и узнавала эти горы.

Я видела. Я знала.

— На пути к Знанию я не принуждаю никого. Помни… — богиня прикладывает палец к губам и рассыпается ворохом огненных искр.

Я помню, Первая из Звезды, Мать Истины.

Недаром Смерть считается самой жестокой из богов — она не принуждает никого и никогда не лжет.

Я открыла глаза. Тайл, притулившийся к моей спине, дернулся во сне. Обнимавшие меня руки напряглись. Его ровное дыхание грело затылок, чуть кололи шею золотые волосы, мешаясь с моими.

Изумрудные глаза с детским недоумением в глубине все так же смотрели на меня в упор. На меня, на снег на полу, на собственные пальцы. Зима поднял мелко дрожащую руку и коснулся лба.

Тонкие волосы растрепались, и из–за них, а главное — из–за этих огромных, таких наивных глаз он казался ребенком, испуганным и беззащитным.

Бортовой таймер отбил три.

Час, когда призраки покидают землю.