Стихотворения, не вошедшие в сборники - Набоков Владимир Владимирович - Страница 34

34

"Шел поезд между скал в ущелии глубоком"

Шел поезд между скал в ущелии глубоком,поросшем золотым утесником и дроком;порой влетал в туннель с отрывистым свистком:сначала — чернота гремящая, потом —как будто отсветы сомнительные в гроте,и снова — яркий день; порой на поворотебыл виден из окна сгибающийся змейвагонов позади и головы людей,облокотившихся на спущенные рамы.Сочился апельсин очищенный.Но самыйпрелестный, может быть, из случаев в пути,когда, без станции, как бы устав идти,задумывался вдруг мой поезд. Как спокойно,как солнечно кругом… С назойливостью знойнойодни кузнечики звенят наперебой.Ища знакомых черт, мне ветерок слепойпотрагивает лоб, и мучась беззаконнымжеланьем, я гляжу на вид в окне вагонноми упустить боюсь возможную любовь,и знаю — упущу. Едва ль увижу вновь,едва ль запомню я те камни, ту поляну,и вон на ту скалу я никогда не встану.

10–11. 3. 30.

УЛЬДАБОРГ

(перевод с зоорландского)

Смех и музыка изгнаны. СтрашенУльдаборг, этот город немой.Ни садов, ни базаров, ни башен,и дворец обернулся тюрьмой:математик там плачется кроткий,там — великий бильярдный игрок.Нет прикрас никаких у решетки.О, хотя бы железный цветок,хоть бы кто-нибудь песней прославил,как на площади, пачкая снег,королевских детей обезглавилиз Торвальта силач-дровосек.И какой-то назойливый нищийв этом городе ранних смертей,говорят, всё танцмейстера ищетдля покойных своих дочерей.Но последний давно удавился,сжег последнюю скрипку палач,и в Германию переселилсяв опаленных лохмотьях скрипач.И хоть праздники все под запретом(на молу фейерверки веснойи балы перед ратушей летом),будет праздник, и праздник большой.Справа горы и Воцберг алмазный,слева сизое море горит,а на площади шепот бессвязный:Ульдаборг обо мне говорит.Озираются, жмутся тревожно.Что за странные лица у всех!Дико слушают звук невозможный:я вернулся, и это мой смех —над запретами голого цеха,над законами глухонемых,над пустым отрицанием смеха,над испугом сограждан моих.Погляжу на знакомые дюны,на алмазную в небе гряду,глубже руки в карманы засунуи со смехом на плаху взойду.

Апрель 1930

ОКНО

Соседний дом в сиренях ночи тонет,и сумраком становится он сам.Кой-где забыли кресло на балконе,   не затворили рам.Внезапно, как раскрывшееся око,свет зажигается в одном из окон.   К буфету женщина идет.А тот уж знает, что хозяйке надо,и жители хрустальные ей рады,   и одного она берет.Бесшумная, сияя желтым платьем,протягивает руку, и невнятен   звук выключателя: трик-трак.Сквозь темноту наклонного паркетауходит силуэт тропинкой света,   дверь закрывается, и — мрак.Но чем я так пронзительно взволнован,откуда эта радость бытия?И опытом каким волшебно-новым   обогатился я?

1930

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Еще темно. В оркестре стесненыскелеты музыки, и пусто в зале.Художнику еще не заказалигустых небес и солнечной стены.Но толстая растерзана тетрадь,и розданы страницы лицедеям.На чердаках уже не холодеем.Мы ожили, мы начали играть.И вот сажусь на выцветший диванс невидимой возлюбленною рядом,и голый стол следит собачьим взглядом,как я беру невидимый стакан.А утром собираемся в аду,где говорим и ходим, громыхая.Еще темно. Уборщица глухаяодна сидит в тринадцатом ряду.Настанет день. Ты будешь королем.Ты — поселянкой с кистью винограда.Вы — нищими. А ты, моя отрада,сама собой, но в платье дорогом.И вот настал. Со стороны землизамрела пыль. И в отдаленье зримы,идут, идут кочующие мимы,и музыка слышна, и вот пришли.Тогда-то небожителям нагими золотым от райского загара,исполненные нежности и жара,представим мир, когда-то милый им.