Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 24

Вроде единоплеменники мы с ними, а попадись — живота лишат по-злодейски, — взгляд Игнатия затёрся где-то высоко на рекой в навеси скал другого берега, — легко, сказать, стреляли хунхузы. Их, брат, до революции находило к нам тыщами…

Перед семнадцатым годом я прибыл на Тимптонские прииски. От Сергиевской Золотой горы убёг, там бандиты так взлютовали — жизни не стало. Много народу полегло от их рук. Грабили они прииски, били и стреляли всех подряд. Пытали людей, вызнавали, где золото и деньги.

Ясно дело, наживу свою приискатели всегда держали при себе в кожаных мешочках-тулунках, частенько на шее подвешивали. Если схоронить не успел, всё изымут.

В банды шли китайцы, корейцы, русские, маньчжуры, и кого чёрт туда не сводил, не было от них спасения и защиты — только быстрые ноги да слепое везение.

Тропы в жилые места от приисков все были под их глазом: ни пешему, ни конному не проскочить. Гибли и страдали рабочие люди. Так вот бедовали. Промышленникам до приискателей дела не было, грызлись они меж собой за куски пожирней, да с нас последнюю шкуру норовили спустить.

По Тимптону раньше было много люда и приисков. Первым в изначале века открылся Дорожный, в девятьсот втором годе нашёл россыпь горный смотритель Скобельцинский, от Верхне-Амурской компании, и прииск на том месте назвали его именем.

Он и счас там живёт, Иннокентий Тихоныч партизанил за революцию в отряде Щетинкина. Порфирий Ларин тоже на Лебедином, говорят, сторожит от растаскивания прииск. По ево фамилии и назван тот посёлок у станции Большой Невер — Ларинск, это под городом Рухлово.

Кажись, в девятьсот шестом открылся Лебединый прииск, ещё до него — Муравьёвский и много разных иных: Колбочи, Опаринский, Владимироский, Миллионный, Французский. Народу-у страсть прихлынуло!

Добывали мы золото хозяевам пудами, а мытарились в общих казармах впроголодь, продукты доставляла компания никудышные: гнилое мясо, в похлёбке крупинка за крупинкой бегает с дубинкой. Обитали на сплошных нарах, семейные по углам занавесками отгорожены, а холостые вповалку.

В середине барака большая печь из бочки топится день и ночь, народу битком и страшная грязнота. Д-ы-ым коромыслом!

Артельские мамки — жёны иных рабочих, готовят скопом на энтой бочке еду, детишки орут, портянки и онучи воняют — продыху нет, висят они над котелками с кашей и прочей жратвой.

Клопов и вшей — хоть горстями собирай. У бараков весной образуется столько хлама, что голову сломать можно.

Из шахты мы вылазили поздно ночью, а спускались ещё затемно. Так что, при зимнем дне, света белого не видали месяцами. За невыход штрафовали, а то и гнали в шею с приисков.

А куда в морозы денешься, приходилось терпеть. А работа-а, не приведи Бог… мокрая и холодная, а когда и придавит в забое. От такого житья подался я в партизанский отряд Старика в Тимптонской тайге. Разное было…

В девятнадцатом году был в повстанческом отряде на прииске Владимировский. Пошли мы гурьбой к Зее, освобождать от хозяев прииски. В начале зимы меня дома схватили японцы.

Квартировали у нас, видать, ктой-то шепнул им, что я партизанил. Зимой с японцами хорошо воевать, понаденут на себя сорок одёжек, кочанами капустными ходят, повернуться толком не могут.

На руках перчатки, головы бабьими платками замотаны. Врасплох меня пристигли. Я только объявился — ихний офицер заходит. Показывает кулак с оттопыренным большим пальцем. Я сдуру головой кивнул, думал по-нашенски — хорошо.

А он как взревет: «Большевик!» Надо было отпираться от того пальца, а на мизинец кивать головой. Мизинец у них почитался за меньшевика. Вдруг этот офицер увидел, что по столу таракан бежит, разлыбился: «Тарака-а-ан хорос-с-со. Клоп шибко худо — клоп большевик!»

Загребли меня из дому. Я ишо плоховато ходил. Недели две перед этим был в разведке, и поймали нас хунхузы. Двоим моим дружкам отсекли головы шашками, а мне пятки отбили палками, да ржут-насмехаются: «Твоя ходи нету, твоя отдыхай».

Кое-как тогда выбрался к своим. Ну, а из дому под штыками японскими дочикилял с большой толпой арестованных в кутузку. Оттуда в октябре нас повезли в город Свободный, а там засадили в «эшелон смерти». На Красной речке под Хабаровском шли в то время повальные расстрелы.

Много людей извели белогвардейцы и японцы. Там били нас кому не лень: и Семёновское войско приложило руку, и прочая тварь. Доходной я стал совсем, ноги болят распухшие, в груди ломота открылась.

Тут ненароком встретил в вагоне бодайбинского дружка — приискателя Вольдемара Бертина, с которым вместе горе мыкали по Витимской тайге. Он мне и шепнул, что ево знакомый якут Иванов пообещал за наше спасение четыре фунта золота отдать есаулу. Всё, как есть, сбылось.

Нас пятерых вывели из «эшелона смерти», всыпали, для науки, по сто плетей и перевели в тюрьму. Есаул Якимов золото забрал, а дальше в освобождении помощи не оказал. Держали нас при морозах в каменном доме без окон, давали на прокорм четвертушку хлеба и водицу.

Как только выбрался из тюрьмы, отлежался дома и двинул опять вольным старателем на Тимптонские прииски. Поклониться не забыл за спасение Бертину и якуту Иванову. Четыре фунта золота не пожалел отдать за нас! Век ему буду обязан жизнью своей.

— Игнатий — всполошился Егор. — Ты сказал, что Якимов тебя освободил, не Харитоном его звать?

— Шут его знает, он не объявлялся и не ручкался со мной. Только раз и видел его, когда штаны снимал под плети. Здоровенный такой бугаина с бородавкой у ноздри.

— Он! В Манчжурии рядом живём. И бородавка на месте. Домину на то золото отгрохал, что пушкой не пробьёшь.

— Да ну-у? Вот бы свидеться с гадом… Нас-то он спас, а сколь порешил невинных. Бог даст встретимся… Так во-оот… Притопал я на прииск Лебединый. Как раз с Мартынычем в одной казарме поселился.

Тут и налетела банда хунхузов. У меня ишо пятки не зажили от прежней порки. Постреляли народу страсть. Главарь банды меня с Мартынычем сам пытал. А потом угадал, ить тот раз они меня палками угощали. Говорит:

— Тинза шибко ю? Дескать, золота много есть?

— Ми юла, — нету, — отвечаю.

— Твоя ну хо — плохой люди. Тинза ю!

— Моя шибко хо! — отвечаю ему. — Моя много тинза копай. Мартыныч шибко хо, много помогай. Тебе шибко много золота добудем…

— Ваша пропади нету, — смилостивился бандит, — ходи тинза копай, мне таскай, наша стреляй не будет. Наша пампушки, манту будет давай, пельмени давай, капусту давай, зелёный горох давай. Но если тинза ми юла, твоя контрами — убью!

Еле ноги унесли от стращателя, а тут иная банда объявилась и нас с Мартынычем к стенке мордами. Вокруг головы пули свистят, лиходеи золота требуют. Женщин насильничают, магазины грабят, казармы вверх дном трясут.

Кое-как вырвались, потом месяц в тайге хоронились. Тут откель ни возьмись сыскался отряд белых. Схлестнулись они с бандитами и порешили их начисто. Выучка сказалась.

Вернулись беляки на Лебединый и давай грабить почище хунхузов. Потом солдаты сделали у себя революцию, офицеров постреляли и ушли в Ларинск, а оттуда по домам.

Мне в это время так надоело бегать от бандитов, что уже воевал в отряде Журбина. Он погиб на Опаринском прииске, хороший был командир. Большевик. Вскоре очистили тайгу от белых и серых, я стал опять промышлять золотишком. Другова навыка боле нету.

Новая власть пока не возродила прииски к жизни, так и обитаюсь по тайге вольным старателем. Нечё гонять лодыря, пока ноги ходят.

Об одном только думку держу, чтобы напрочь освободилась тайга от банд и грабежей. Утомился до смерти страшиться кажнева шороха. Как думаешь, в будущности станет порядок на земле этой иль всё будут лихие люди колотить народ, отбирать добро?

— Не знаю, Игнатий, — засомневался Егор, — я ведь, сам толком нездешний. Уволок нас батя за кордон. Смутно представляю, что за жизнь была в России, окромя своей станицы, и что будет. Только в этой Манчжурии мне как-то не по себе, тошно жить среди чужих. Домой бы на Аргунь вернуться, да кто меня там ждёт.