Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 64

64

Наутро нашёл в вещах Марико шкатулку с обмазанной воском крышкой. В ней сиротливо лежал вчетверо сложенный листок шероховатой рисовой бумаги. Он торопливо развернул его и впился глазами в ровно написанные карандашом строки:

«Если со мной что случится. Тому, кто найдёт это письмо, просьба передать его Быкову Егору Михеевичу, приискателю на прииск Незаметный у реки Алдан.

Егор, здравствуй!

Я немного заблудилась в тайге и не успела к твоему отплытию всего на несколько часов. Это побудило меня упросить Мартыныча за хорошую плату срубить мне небольшой плот, спешу и надеюсь тебя догнать.

Ему я тоже оставила письмо, если я не найду тебя, потеряюсь в этих страшных местах, ты, всё равно, попадёшь к нему и будешь знать, что наш старик сгорел в своём доме.

Шофёр умер от сердечного приступа, и теперь нам надобно со скорбью поминать их души. Уже некому побеспокоиться о нас с тобой, потому что наши адреса на бумажках старика в надёжных руках.

Я люблю тебя, Егор! Если не догоню, через тунгусов буду искать Игнатия Парфёнова, чтобы передать весточку и встретиться.

Я тебя очень хочу видеть и поэтому ничего не боюсь. И ещё, возможно, у нас с тобой будет великая радость, но я не хочу об этом писать, чтобы не спугнуть её. Гложет сердце плохое предчувствие, поэтому пишу это письмо, словно завещание…

Твоя Маруся».

Егор понуро сидел у костра. Не хотелось никуда плыть, никуда стремиться. Только сейчас он в полной мере осознал, как дорога ему была покоящаяся в ледяной воде хрупкая девушка. Она пожертвовала собой с чистой верой в любовь, решилась даже вступить в поединок с коварным и жестоким Кацумато.

Егор провёл пальцем по лезвию топора, поднялся, выбрал подходящую лиственницу, срубил её и вытесал из цельного ствола островерхий столб-часовенку, по русскому обычаю отмечающую место внезапной гибели человека.

Врезал в неё перекладину и выжег накалённым в костре ножом ряд каллиграфических букв, написанию которых его так терпеливо обучала Марико.

Вкопал столб рядом с крестом братьев Фоминых… Стонущим криком вплелись в шум воды и ветра прочитанные им самим же слова отчаянья:

«Я буду помнить тебя, Марико!»

Потом опять сидел у огня и дивился той невероятной силе, что таилась в этой удивительной женщине… Что за тайну она унесла с собой? Что за великую радость она собиралась поведать, неужто… Неужто!

Да нет… не может быть, чтобы она, забеременев, кинулась очертя голову за ним следом… но всё же, что она хотела рассказать при встрече?

Он неторопливо перебирал в памяти её привычки, пристрастия, жесты. Сами собой с потрескавшихся и обветренных губ потекли строки стихотворения, которое она ему читала в родительской горнице:

В пути и в пути,и снова в пути и в пути…Так мы, господин,расстались, когда мы в живых.Меж нами лежатбессчётные тысячи ли,И каждый из насу самого края небес…

Было так одиноко, так горько, так сложно оторваться от этого проклятого места и ступить на хлюпающий в волнах неугомонной реки паром… Даже солнце прикрылось траурным саваном облаков, даже ветер притих, и словно кто повторял эхом: «Марико… Марико… Марико…»

27

Медведь был голоден и худ. Он долго караулил, когда двуногое существо, сплывшее по реке перед самым заходом солнца, отдалится от страшного костра к прибрежным кустам и подойдёт на расстояние прыжка.

От огня доплывали соблазнительные запахи свежего мяса оленя. Затупившиеся к старости когти и клыки уже плохо выкапывали корни, не мог амикан проникнуть в норы бурундуков с запасами кедровых орехов. Ему уже не хватало сноровки, чтобы настигнуть сокжоя.

Глухо шумел перекат, скрывая злобное ворчание и треск сухих веточек под тяжёлыми лапами медведя. И как только человек пошёл на берег, зверь стремительно взвился на дыбы с устрашающим рёвом.

У Егора застыла в жилах кровь от неожиданности при виде летящего на него мохнатого привидения. Он даже не вспомнил о ружье, лежащем у костра. Доли секунды отведены были старателю его судьбой на раздумья.

Скорее инстинктивно, благодаря урокам деда Буяна и японца, он бросился навстречу с пронзительным криком и нанёс страшный, сокрушающий удар ногой.

Медведь грохнулся на гальку, осатанело взревел и уже по-собачьи, на четырёх лапах метнулся к ускользающей добыче.

Сердце Егора вдруг полоснула боль, он услышал остерегающий крик Марико и, внезапно зарычав, сам кинулся в атаку. Зверь на мгновение застыл и опять ткнулся в камни носом от жестокого пинка. Грабанул когтями воздух, где только что был человек.

А тот и не думал отступать, порхал вокруг, как птица, жаля медведя болезненными ударами и оглашая остервенелыми воплями.

Зверя впервые, за долгую жизнь, обуял панический страх. Он уже не нападал, норовя прорваться в кусты и убежать, но человек не дозволял ему это сделать, мстил за подлое нападение за гибель Марико.

Егор успел схватить у костра моток верёвки и опять заплясал в диком танце вокруг противника. Верёвка сомкнула медвежьи челюсти, стянула все четыре лапы, и зверь затих.

Он лежал теперь чёрной глыбой рядом с костром. Человек натаскал плавника, спокойно поужинал. И когда посмотрел на зверя, тот отвёл глаза.

Егор постепенно отходил от беспамятства схватки, удивляясь тому, что скрутил голыми руками таёжного великана. Величие духа человека — опять вспомнились слова Игнатия. Из глаз медведя катились слёзы. Сильным и непокорным страшнее всего принимать неволю, осознавать свою беспомощность…

Егор расслабил петлю намордника. Первобытный рёв поверг его в дрожь, лицо Быкова обдало шмотьями вонючей слюны. Он принёс кусок мяса с плота и подсунул медведю.

— На, поешь, бедолага. Эко тебя выкручивает. Не нравится в плену? Хоть наговорюсь с тобой за ночь. Эх! Марико, Марико…

Зверь притих от человеческого голоса и вяло кусанул мясо. Голос заставил позабыть об унижении, захрустели косточки на зубах, и, видимо, вспомнил хозяин тайги об удачных охотах на оленей, о брачных боях в начале лета, потому что тяжело по-человечески вздохнул.

А Егор ещё сунул к его носу соблазнительный шмат оленины. Насытившись, медведь повернулся с бока на живот и подмял под себя связанные лапы, задремал, подёргивая круглыми ушами. Пробудился, услышав голос:

— Хватит спать! Всю зиму продрых и опять мостишься? — Егор подсел к нему и погладил напрягшийся загривок. — Ох, псиной же несёт от тебя! Косолапый? Река под боком, а не банишься. Блохи ить сожрут живмя.

Вот что, брат. Скушно мне одному плыть, тоска обуяла. Завтра закачу я тебя на плот — и двинем совместно. Подкормлю в дороге мяском, а там и выпущу. Гуляй себе, да боле не лезь к людям. Смерть от этого примешь раньше времени, а ты — мужик хоть куда. Небось, медведица есть молодая…

Зверь молчал, только порыкивал от непотребного нахальства — прикосновений к себе. Злобы не видел в своём противнике, любопытно пялился на того маленькими глазками. На ночь Егор завязал ему пасть, чтобы не порвал зубами пути, и уснул у костра.

Медведь вслушивался в ночь. Мерно плескалась и шумела неиссякаемая река, где-то трещал валежник под острыми копытами сохатого, от огня наносило горьким дымом и пугающим запахом человека.

Они плыли вдвоём по широкой воде. Медведь жадно пил, расправившись с большими кусками мяса. Сытость примирила зверя с человеком, и хоть амикана подмывало хватануть обидчика за ногу — он сдерживал себя и покорно ждал.

А Егор безумолчно болтал… Следующим утром оставил зверя на косе — больно прожорлив и молчалив. Отплыв, дернул за верёвку. Завязанные петлями узлы соскочили с лап и пасти зверя, тот встал и, не оглядываясь, рванулся в тайгу. Сзади подхлестнул голос: