Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] - Арсеньева Елена - Страница 32

32

Вместе с этой грамотой царский гонец Поливанов привез и другую – к гостям, купцам и всему православному крестьянству. В этой грамоте государь писал, что на них гнева и опалы нет.

И содеялся в Москве великий всенародный плач и стенание великое… Царство без главы – вдовица горькая, сирота-безотцовщина! Порешили – и все, от первого боярина до последнего нищего, были за то! – немедля отправить в Александрову слободу челобитчиков, чтобы государь гнев свой отвратил, милость показал и опалу свою отдал[11], а государство бы свое не оставлял: владел бы им, как хочет. А изменников и лиходеев ведает Бог да он, великий государь. В их животе и казни его царская воля. Черные люди Москвы прибавляли, что они-де за изменников не стоят, а сами их потреблят.

Уже 5 января перепуганные челобитчики узрели царевы очи. Иван Васильевич сказал свое милостивое слово: он берет обратно государство, но только на следующих условиях.

На изменников и непослушных государю класть свою опалу, иных казнить без жалости, «животы и остатки их брать». Учинить в своем государстве опричнину[12] – особый двор. На свой и детей своих обиход взять 27 городов (Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Устюг и другие), 18 волостей, брать и иные волости, жаловать детей боярских и прочих лиц, которые будут в опричнине. Опричниками быть тысяче человек, поместья им дать в тех городах, которые взяты в опричнину, а прежних владельцев оттуда вывести. В Москве очистить для царя особое место под его двор и взять в опричнину несколько улиц московских и слобод подмосковных.

И так далее, и тому подобное… Неведомое еще существо постепенно обретало не только имя, но и вполне зримые очертания.

5. Иноземный гость

Бомелий неторопливо брел по Никитской улице. Вслед ему доносился двойной гром и бой – это на Фроловской, Никольской, Ризоположенной и Водяной башнях отмеряли время боевые часы[13].

Бомелий отправился пешком нарочно. Во-первых, из соображений пользы: засиделся он в государевых палатах, по Кремлю-то особенно не находишься, а чтобы не было презренного почечуя, как русские знахари называют геморрой, надобно почаще разгонять кровь в нижней половине тела. Во-вторых – из чистой вредности. Василий Умной-Колычев, не доверяющий, кажется, даже самому себе, непременно пустил за ним «хвоста». Так пусть же смотрок[14] Умного набегается всласть за долгоногим лекарем! Бомелий давно уже привык, что за каждым его шагом следят, поэтому не дергался, не озирался глупо на всех углах: шел да и шел себе. А в самом деле – скрывать ему нечего. Испросил у государя позволения побывать нынче, первого мая, в Болвановке, где по обычаю ставят майское дерево, – туда и направил стопы свои.

Вот и Болвановка. Завидев высокий бревенчатый заплот, возведенный вокруг Немецкой слободы, Бомелий, неведомо почему, испытал некое теплое чувство. Словно завидел стены родного дома! Вошел в ворота – и улыбка против воли взошла на его сведенное напряженной гримасой лицо. На плотно убитой площадке напротив кирхи уже стояла высокая прямая ель с обрубленными боковыми ветками. К дереву крест-накрест были прибиты тележные колеса и деревянные бруски, так что оно напоминало подбоченившегося человека. Кое-где развевались цветастые лоскутки, привязанные к колесам и сучьям. Вид у ели был странный и несколько диковатый, словно бы само дерево удивлялось, что оно здесь делает в таком виде.

Еще бы! Разве дело елки – изображать праздничное Майское дерево? Да и наряжено оно должно быть попышнее. Но, как говорят русские, чем богаты, тем и рады.

– Элизиус! – раздался громовой рев, и Бомелий, обернувшись, увидал Таубе, немецкого наемника, в числе нескольких других служившего теперь в опричнине. Таубе стоял на пороге пивной, а за его широченной спиной маячили веселые, раскрасневшиеся и порядком уже осоловелые Эберфельд, Кальб и Крузе – такие же наемники. Одежда их являла собой немыслимую смесь русского и рыцарского платья, однако из-под панцирей выглядывали метлы, которые по государеву приказу носили все опричники, дабы выметать измену из государства. При виде их Бомелия явственно перекосило.

– Иди к нам, лекарь Элизиус! Будем пить за Майское дерево, за родную Швабию!

Сели за стол, сдвинули кружки, провозгласили тост, сдули пену, глотнули. Кругом веселились обитатели Болвановки. Все в пивной, мужчины и женщины, были одеты по-русски, а не на немецкий лад. Иноземцы, кроме воинских наемников, должны были носить местное платье, если не хотели подвергнуть себя осмеянию и презрению.

Внезапно он перехватил взгляд Эберфельда. Наверное, шваб давно уже смотрел на него, потому что сразу повел глазами в сторону, указывая на дверь.

Бомелий удивленно вскинул брови, но Эберфельд уже поднялся.

– Мне пора отлить, майне геррен! – провозгласил он громогласно. – Кто еще желает опорожнить свой мочевой пузырь?

– Да мы только что их опорожнили, – коснеющим языком пробормотал Таубе.

– Воля ваша, – сказал Эберфельд, – но я все же пойду. Вы со мной, герр Бомелиус?

Тот молча кивнул, поднялся.

Они вышли из общей залы, однако свернули не на улицу, а в боковую комнатку, где их встретил хозяин пивной – Иоганн.

– Как вы долго, майне геррен, – сказал он с укором, взволнованно тряся толстыми, багровыми щеками – непременной принадлежностью каждого любителя пива. – Наш гость уже, наверное, заждался.

Бомелий огляделся, но в каморке не было никого, кроме какого-то крепко спящего молодого усатого человека в длинном черном плаще. Неужели это тот, ради встречи с которым Бомелий пришел в Болвановку?

– Господин ждет вас в надежном месте, – понял его недоумение Иоганн. – Это всего лишь ливонец, сопровождавший его от границы. Вы, герр доктор, наденете плащ и шляпу проводника, и брат Адальберт, – он кивнул на Эберфельда, – сопроводит вас к господину. А потом вернется к своим друзьям, сказав, что вы отправились посмотреть мою больную жену.

Бомелий вздрогнул от звука приотворившейся двери. Вошла худенькая рыжая девочка лет шести-семи, сунула палец в рот и уставилась на архиятера огромными, слишком светлыми глазами. От этого взгляда его почему-то озноб пробрал, хотя ничего страшного в девчонке, конечно, не было: сиротка, приемыш Иоганна, только и всего.

– Анхен, брысь! – окрысился трактирщик, сделав страшное лицо, но девочка не испугалась: еще раз смерив Бомелия с ног до головы взглядом, подошла к нему, взяла за руку, принялась перебирать пальцы…

Бомелий брезгливо стряхнул ее маленькую чумазую ручонку с обгрызенными ногтями. Девочка, впрочем, не обиделась: видимо, привыкла, что ее гоняют все кому не лень. После нового окрика трактирщика она неторопливо вышла.

Бомелий тотчас забыл о ней. Следовало поспешить. Он скинул епанчу, богатую шапку и нахлобучил треух спящего, запахнулся в его плащ, а потом вышел из дому вслед за Эберфельдом, пряча лицо и старательно заплетаясь ногами, как следовало бы делать пьяному.

Не встретив на своем пути ни единой души, они вернулись к кирхе, но обогнули ее и вошли в неприметную заднюю дверку. Здесь было, чудилось, еще студенее, чем на дворе; отчего-то воняло мышами, плесенью и запустением. Чего ж другого ждать, когда пастырь не вылазит из пивной?! Бомелий разочарованно повел ноздрями, привыкшими к сладкому, тягучему и волнующему духу русских храмов: аромату кипарисного ладана и хороших восковых свечей.

Эберфельд сделал знак остановиться в низком темном коридорчике и громко кашлянул. Где-то неподалеку скрипнула дверка, а потом в полумрак упал узкий, косой лучик света.

– Туда идите, – шепнул Эберфельд. – Я постерегу.

Бомелий, пригнувшись, вошел в каморку, слабо освещенную огарочком. Как всегда, человек, ожидавший его, сидел спиной к свету, и лица его нельзя было разглядеть, вдобавок оно глубоко упрятано в капюшон.

вернуться

11

Здесь– прекратил.

вернуться

12

Опричь – кроме. Раньше опричниной называлась вдовья часть, выделяемая после смерти мужа его жене, или лучшие блюда, которые хозяин на пиру оставлял при себе, чтобы делиться с избранными гостями. Опричниками назывались еще крестьяне, поселившиеся на монастырских землях. Теперь же царь создал ядро новой придворной знати, войска, администрации на новых началах – взяв новых людей, кроме прежних, т. е. бояр.

вернуться

13

Первые часы были без привычного нам циферблата и стрелок, они отмеряли время боем колоколов – сколько часов, столько и ударов, – оттого и назывались боевыми.

вернуться

14

Соглядатай, шпион.