Религия - Уиллокс Тим - Страница 61

Тангейзер ждал продолжения истории.

— Я служил дону Игнасио с самого своего детства. Всем, что у меня есть, я обязан ему. В молодости он отличался душевной чистотой, милосердием и справедливостью и обладал добрейшим сердцем.

— Я здесь не для того, чтобы скорбеть о том, как низко пал твой хозяин.

— Могу я присесть?

Тангейзер указал на стул, а сам оперся на конторку. Руджеро перевел дух.

— В ту ночь, ночь, когда родился ребенок, дон Игнасио был одержим дьяволами. Может быть, одержим ими до сих пор. Когда я вышел через задние ворота с ребенком на руках — и мешком в кармане, который должен был стать его саваном, — я намеревался исполнить приказ своего хозяина. Как исполнял все приказы, которые он мне отдавал. — Он заколебался.

Тангейзер произнес:

— Я и сам был вынужден подчиняться зловещим приказам. Продолжай.

— Мальчик не издавал ни звука, словно знал, что влечет за собой его рождение, и мое сердце разрывалось сильнее, чем разрывалось бы от его непрестанного крика. Я не мог заставить себя обречь его на Лимб, пусть и лишенный языков пламени, но все равно круг ада. И я понес его к отцу Бенадотти в церковь Пресветлой Девы Марии, чтобы ввести в храм Христа. Крещение дает вечную жизнь. Я стал крестным отцом ребенка, поскольку больше было некому за него отвечать, и, когда он был помазан священным елеем, мои слезы залили лицо младенца. И вот тогда отец Бенадотти понял, какую цель я преследую. Он не стал меня ни в чем обвинять, а просто посмотрел на меня и…

Руджеро заломил руки. Потом продолжил.

— Я не смел взглянуть в глаза доброго священника. Когда обряд был завершен, он повел меня в ризницу, внес имя мальчика в церковную книгу и написал бумагу, которую вы сейчас держите. Он дал мне ее прочитать, затем запечатал и запер у себя. Он пообещал отдать мне свидетельство о крещении, как только убедится, что ребенок в хороших руках. Если же нет, эта бумага станет доказательством чудовищного преступления.

Тангейзер взглянул на подпись.

— Мальчик был окрещен, священник проявил порядочность и проницательность. Что дальше?

— Я упал на колени и умолял простить того убийцу, который живет в моей душе, но Бенадотти отказался меня исповедать. Он назвал мне имя одной женщины в Эль-Борго. Она поможет найти кормилицу, если я захочу. Если же нет, я никогда больше не переступлю порог этой церкви, и, какое бы наказание я ни понес, мне будет наверняка отказано в Царствии Небесном.

Тангейзер едва не схватил его за грудки.

— Ты спас мальчика?

— Я отвез его в Эль-Борго той же ночью.

Тангейзер был так близок к отчаянию, что эта новость едва не лишила его голоса. Но он хотел знать больше.

— И как фамилия тех людей, которые взяли его на воспитание?

— Бокканера.

— Они вырастили его?

Руджеро опустил голову.

— Отец работал на верфях, погиб при постройке галеры.

— Но ты знаешь, где сейчас мальчик?

— В последний раз я видел его, когда мальчику было семь лет, когда подошел к концу договор по его воспитанию, за которое я платил из своего кармана.

— Орландо Бокканера, — произнес Тангейзер. — Значит, насколько тебе известно, он все еще жив и находится в Эль-Борго?

Руджеро кивнул. Тангейзер взял с конторки статуэтку Девы Марии и сунул Руджеро в руки.

— Клянись Святой Девой, клянись своей жизнью, которой ты запросто можешь лишиться, проклятием, на которое ты обречен, если солжешь.

— Клянусь всем, — сказал Руджеро. — Клянусь кровью Христовой.

— Орландо Бокканера. — Тангейзер снова повторил имя, словно заклинание. — Ты так и не рассказал графине, что сделал? Почему?

— К тому времени, когда я отдал младенца семье Бокканера и вернулся из Эль-Борго, госпожи Карлы уже не было, ее отправили на галере в Неаполь. Брачный контракт был заключен. Я больше никогда ее не видел. Мой хозяин дон Игнасио любит, чтобы все делалось аккуратно.

— Да уж.

Тангейзер подумал о Карле, и его сердце сжалось. Запертая на вонючем корабле, еще не успевшая отправиться от родовых мук. Сраженная горем и бесчестьем, обреченная на неведомые ужасы чужой, далекой земли. И все это всего в пятнадцать лет. Уже не в первый раз Тангейзер становился свидетелем бездушия и жестокости, с которыми средиземноморские франки обращались с собственными родственниками, особенно когда речь шла об опозоренной фамильной чести. А внебрачные связи доводили их до безумия. До убийства. Тангейзер сам не отличался излишней деликатностью, когда требовалось действовать жестко, но от этого дела у него закипала кровь. На ум ему пришла одна мысль.

— Что ж, — произнес он, — я и сам люблю, когда все делается аккуратно.

Руджеро откинулся назад на своем стуле.

— Ты дворецкий, значит, осведомлен обо всех делах дона Игнасио? Во всяком случае, о том, как ведутся счета, как собираются налоги и прочем?

— Обо всем, сударь. Его светлость посвящает меня во все свои дела.

— И у тебя хватит знаний и умений, чтобы составить простой документ, скажем, что-то вроде предсмертного завещания, последней воли покойного — дескать, господин такой-то желает привести в порядок все свои земные дела?

Руджеро уставился на него.

— Ты что, язык проглотил? — спросил Тангейзер.

— Да, я могу составить подобную бумагу.

— И она будет обладать законной силой? То есть законники, представляющие церковь, не смогут ее оспорить?

— Этого я не могу сказать. По меньшей мере на завещании должна быть подпись свидетеля, почтенного человека с хорошей репутацией.

— Он стоит перед тобой.

Руджеро поерзал на стуле.

— В таком случае есть надежда, что бумага получит законное признание, остальное зависит от ловкости адвокатов.

— Проблемы надо решать по мере их возникновения. — Тангейзер помахал свидетельством. — Если священник отдал тебе это, значит, тебе ничто не угрожало. Зачем же ты хранил бумагу с таким тщанием?

— Я надеялся, что леди Карла однажды вернется.

— А ты никогда не думал написать ей?

— Часто. — Руджеро съежился под взглядом Тангейзера. — Я слишком боялся. Того, что снова разразится скандал. Недовольства дона Игнасио. Его гнева.

Тангейзер вспомнил существо, гниющее у камина внизу.

— Я не виню тебя за это, — сказал он. — Как бы то ни было, леди Карла здесь. В Эль-Борго.

Руджеро вскочил на ноги, словно она сама вошла сейчас в комнату.

— Она в долгу перед тобой, — сказал Тангейзер. — Как и я. Вот.

Он достал свою перламутровую коробочку. Открыл крышку и вытряхнул две пилюли Грубениуса на ладонь. Они поблескивали, маслянистые, желтые, в свете лампы. Руджеро смотрел на пилюли.

— Эти камешки — самое сильное лекарство из всех известных. Опиум, квинтэссенция золота, минералов и лекарственных отваров, известных только мудрецам. Они снимают боль, облегчают самые страшные душевные муки, наполняя человека блаженством. Но в большом количестве они сказываются губительно даже на самом крепком организме. Если же человек нездоров и слаб, страдает от невыносимой боли, они принесут ему облегчение. И кто усомнится в предсмертной воле такого человека, особенно если его воля состоит в том, чтобы завещать всю собственность обожаемой дочери?

Руджеро понимал благородную цель подобного заговора, но верный слуга в нем был возмущен. Он ничего не ответил.

— Вот ты усомнился бы в подлинности подобного завещания? — спросил Тангейзер.

— Нет, — ответил Руджеро.

— Прекрасно, — сказал Тангейзер. — Тогда неси перо и бумагу. — Он убрал в карман свидетельство о крещении. Интересно будет посмотреть на лицо Карлы, когда она станет это читать. — Потом, — добавил он, — ты приведешь дону Игнасио священника. Такой черной душе, как у него, потребуется последнее таинство, которое может предложить ему церковь.

Суббота, 9 июня 1565 года

Мыс Виселиц

Луна села, и они ехали при свете звезд вслед за своим хитрым мальтийским проводником. Они ехали, заглушив звяканье упряжи, позволив коням самим отыскивать дорогу среди овечьих троп и предательских ущелий. В небе над горными хребтами хвост Козерога указывал им дорогу на юг. Они выбрались из холмистой местности, свернули на восток, к побережью, следуя за Глазом Горгоны. Они не встретили ни одного турецкого патруля. Никто не произносил ни слова. Как это странно, думал Тангейзер, — так путешествовать в обществе убийц, которых до сих пор ни разу не видел. Да еще ночью. Тяжесть золотого обруча на запястье вселяла в него уверенность: «Не за богатством и славой, а ради спасения своей души». Свидетельство о крещении в кармане подбадривало его. В предрассветной прохладе он привел тридцать пять рыцарей шевалье де Луньи на вершину горы Сан-Сальваторе, где они остановились и оглядели открывшуюся перспективу.