Религия - Уиллокс Тим - Страница 72

— Он же ребенок. Если он не погибнет, обратно его привезут калекой. В любом случае, он уже не будет тем, кем мог бы стать. Он никогда не сделает того, что мог бы сделать. Он никогда не узнает того, что мог бы узнать.

— Такова жизнь. — Борс снова взял мех и присосался к нему.

— Он был лишен того, что полагалось ему по праву рождения, раньше, чем сумел это осознать. Точно так же, как мы с тобой.

— Мы с тобой? — Борс едва не поперхнулся. Утер рот. — Разве мы не ходим, гордо выпрямив спину?

— Только среди обезьян.

— Но уж эта-то война праведная, пусть даже я признаю, что все остальные — нет. Мы не можем допустить, чтобы толпа грязных нехристей заставила нас падать мордой в грязь, бормоча всякую абракадабру, и кланяться Мекке. Посмотри, что они сделали с тобой.

— Когда узнаешь, что людей можно выдрессировать, словно собак, научить верить во что угодно и делать что угодно, без исключения, начинаешь ценить собственное мнение и с подозрением относиться ко всем остальным, — ответил Тангейзер.

— Взбодрись, друг, и кончай с этой мрачной философией. Все равно от этого ничего не изменится. Кроме того, ты любишь убивать. И я тоже. И это хорошо, потому что без убийц не было бы войны, а без войны… — Он замолк, сбившись с мысли. — Ладно, вот что я скажу: не будь войны, нам бы с тобой вообще не о чем было поговорить.

Тангейзер взял мех и прикончил выпивку. Посмотрел на море под ногами. Мысль о возможном падении вызвала у него головокружение. Были и другие падения, не менее опасные. Может быть, даже более опасные. Он посмотрел через залив на крепость Святого Эльма.

— Итак, — сказал Борс, который знал его слишком хорошо, — ты решил отправиться в этот котел и вернуть мальчишку обратно.

Тангейзер ничего не ответил.

Тогда Борс сказал:

— Если хочешь знать мое мнение, это и есть глас Господень.

— С наступлением темноты Мустафа собирается штурмовать бреши, — сказал Тангейзер. — Ночная атака этого турка — зрелище исключительное.

— Тогда давай я съезжу за мальчишкой и верну его, — предложил Борс.

Тангейзер засмеялся:

— Чтобы я уже никогда не увидел ни тебя, ни его!

— Ты сомневаешься в моей верности?

— Нисколько. Просто там разразится настоящее безумие, которое сложно представить даже с такого короткого расстояния, а ты слишком податлив, ты заразишься им и тоже спятишь. Даже я опасаюсь заразиться его величием.

— Тогда возьми меня с собой. Дай мне испить из этой чаши, и я лично отвезу тебя в Венецию.

Тангейзер оттолкнулся от зубцов стены и сумел встать на ноги, не улетев вниз навстречу смерти. Он поглядел на восток через залив Биги. В сгущающихся сумерках на мысу Виселиц у турок вовсю кипела работа, люди Драгута увозили испорченные пушки, заново выстраивали батарею и сооружали защитный частокол на случай нового нападения. Вчерашнее утро, казалось, было давным-давно. Возможно, Карла была права. Возможно, все они были правы. Откройся провидению. И позволь воле Божьей свершиться.

— Трудно тебе лезть на рожон, — пробормотал он.

— Что? — не понял Борс.

Пушки с помоста на стене снова взревели, ядра распороли воздух у них над головой, пролетая мимо. Всего несколько секунд, и там, в сумерках, еще несколько жизней оборвутся, пока еще не подозревая об этом.

— Идем, — сказал Тангейзер. — Посмотрим, захочет ли великий магистр исполнить мое желание.

Воскресенье, 10 июня 1565 года — Троицын день

Английский оберж — переправа — пост чести

Тангейзер склонился над своим сундуком со снаряжением, перекладывая некоторые вещи в заплечный мешок. Десять комков опиума, завернутых в промасленную ткань, различные медикаменты и настойки, две бутылки бренди, полдюжины плошек со сладкими вареньями: айва, абрикосы, клубника. В заплечном мешке содержались подарки, взятки и средства умасливания, которые могли бы пригодиться. Он не сосредоточивался на мысли, что может сложиться ситуация, когда все эти припасы пригодятся ему самому. Карла еще не вернулась из госпиталя, и он был рад, что удастся избежать объяснений и прощания.

— Что ты делаешь?

Он обернулся на звук мягкого музыкального голоса, проникшего ему в самое сердце. В дверном проеме его монашеской кельи появилась в желтом свете и тенях Ампаро. Он улыбнулся.

— Там, куда я иду, две вещи ценятся превыше всего на свете, тогда как золото и драгоценные камни делаются ненужными, словно пыль. Сможешь угадать, что это за две вещи?

Она ответила, нисколько не сомневаясь:

— Музыка и любовь.

Он засмеялся.

— Ты меня перехитрила, должен признать, ты права. Мой ответ менее поэтичен. — Он кинул заплечный мешок на кровать, где уже лежали увязанные в тюк доспехи. — То, что может облегчить боль, и то, что сладко на вкус. Это я хотя бы могу положить в мешок.

— А музыка и любовь запрещены в аду?

Он подошел к ней. Глаза ее были темными и бесстрашными, он ощущал, как его тянет утопить в них свою душу.

— Напротив, сам дьявол создал и то и другое.

— Ты идешь, чтобы вернуть Орланду с войны домой, — сказала она.

Он кивнул. Поддавшись порыву, спросил:

— Ты умеешь хранить тайну?

— Лучше, чем кто-либо.

Как ни странно, он нисколько не усомнился в ее словах.

— Вместе с ним я собираюсь и сам уйти с войны, вернуться в Италию. Ты поедешь со мной?

— Я поеду куда угодно, если ты захочешь.

Ее рот был полуоткрыт, тело изогнулось, словно противясь желанию прижаться к нему. Он за руку втянул ее в комнату, обхватил за талию и прижал к стене. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Она не закрыла глаз, он тоже. В глазах Ампаро светился вопрос. Возможно, ее глаза просто отражали его взгляд. Они уже утолили насущное желание всего час назад, но в нем поднималось волной вожделение. Он отпустил ее, пока отступление было еще возможно, и сделал шаг назад.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

— Завтра вечером.

Он надел мешок, подхватил узел с доспехами и нарезное ружье с колесцовым механизмом, вычищенное и заново смазанное. Пистолет он оставил в сундуке. Указал на дамасский мушкет, все еще завернутый в одеяло и прислоненный к стене. С мушкета свисали затейливо украшенная турецкая фляга с порохом и мешочек с пулями.

— Ты не поможешь мне нести это? — спросил он.

В трапезной Борс сидел, мрачно задумавшись, над стаканом вина. Когда Тангейзер с грохотом выложил на стол свое снаряжение, он намеренно не поднял головы.

— М-да, теплое прощание старых друзей, — заметил Тангейзер.

Борс сморщился и замахал на него рукой.

Тангейзер забрал у Ампаро завернутое в одеяло ружье.

— Раз уж тебе всегда есть что сказать, что ты думаешь об этом? — Он перебросил ружье через стол.

Борс поднялся, поймал его обеими руками и покачал, оценивая вес. Глаза его загорелись. Он развернул одеяло и, когда увидел серебро, слоновую кость и сталь, испустил вздох знатока. Оружие прыгнуло ему в руки, словно живое, он вскинул его на плечо, прицелился, поводил по сторонам; серебряная отделка и длинное дуло дамасской стали сверкали в свете стоявших на столе ламп.

— Совершенство, — пробормотал он. — Совершенство, не имеющее цены. — Он опустил мушкет, с усилием, стиснув зубы, положил обратно на одеяло, явно выказывая торжество хороших манер над алчностью. — Уникальное. Исключительное. Да при таком ружье я настрелял бы кучу мусульман с пятисот футов. — Он добавил, скрежеща зубами: — Если, конечно, сумел бы подобраться к ним так близко.

— Оно твое, — сказал Тангейзер.

Борс уставился на него, и Тангейзеру показалось, что у англичанина задрожали губы. Руки Борса метнулись, чтобы схватить мушкет, затем замерли и зависли над ним.

— Ты хорошо подумал? Если я его возьму, то забрать его можно будет только с моего мертвого тела.

Тангейзер кивнул.

— Оно придется весьма кстати в Сент-Эльмо.

Борс схватил мушкет, погладил его, восхищаясь, лицо его сияло. Глаза его изучали завитки орнамента, когда он вдруг застыл, развернувшись к Тангейзеру.