Пламя гнева - Выгодская Эмма Иосифовна - Страница 21

— Ай-ай, больше не видел!.. — завыли старухи.

— Второй твой сын, Ардай, был красив и силён. Он знал оперение каждой птицы в лесу и повадку каждого зверя. Гусли согласно пели у него в руках, и в день праздника жатвы, когда умолкали голоса ступок и запевали медные горла гамеланга и молодёжь, нестройно крича, шла на сборище, не было тогда равного Ардаю в дессе… Десять дней назад пришли и за тобой, Ардай… Второго, последнего сына забрали у старого Мамака, а последнего сына не забирают даже по закону белых!..

— Лучше бы крокодил утащил тебя в тростники… Лучше бы злой тигр снёс тебе голову могучей жёлтой лапой… Ты пошёл, Мамак, искать правды у голландского тувана и не вернулся живой назад…

— Что это значит? — уже резко спросил Эдвард у стоящих вокруг.

Люди молчали. Никто не решался взглянуть ему в лицо.

— Я скажу тебе, что это значит! — крикнул вдруг резкий девичий голос. Девушка лет шестнадцати выскочила на порог хижины старика. — Это раджа… Раджа Адхипатти утопил деда!

— Ай-ай!.. — женщины в страхе заламывали руки. Несколько человек бросились к девушке.

— Аймат-Си-Кете!.. Девчонка потеряла разум!.. Ай-ай!.. Держите Аймат, она сошла с ума!..

Старая Кирьям, жена Мамака, подняла голову и сейчас же вновь опустила.

— Погодите! — Эдвард подошёл к девушке.

— Уходите все! — крикнула Аймат. Жёсткие чёрные волосы падали ей на лицо. Она сунула руку за пояс, и волнистое лезвие криса блеснуло у ней в пальцах.

— Повтори мне то, что ты сказала! — Эдвард с силой прижал девушке локоть, и крис упал на порог.

— Словно ты сам не знаешь! У нас забрали Ардая, — не по закону забрали. Дед пошёл жаловаться к тебе, и за это его утопили!

Дьякса, деревенский староста, уже шёл к Аймат. Девочка поменьше и совсем маленький мальчик выглядывали из-за травяных занавесок в полутьме хижины за её спиной.

— Уходи! — Аймат грозилась кулаками: она защищала детей.

— Подожди, Аймат! — Эдвард взял её за руку.

— И ты уходи!

Девчонка кусалась. Дьякса взял её за плечи. Она вырвала у него зубами пуговицу из форменной куртки. Дьякса кивнул головой помощнику.

— Не тронь её! — сказал Эдвард. — Не смей трогать эту девушку без моего позволения!

Дьякса отступил перед голландским амтенаром.

Едва Эдвард отъехал, из-за ближней хижины вышел кривобокий слуга раджи. Точно ветром смело всех людей, стоявших вокруг тела. Они разбежались, исчезли, словно провалились сквозь землю.

Слуга раджи, ковыляя, шёл к Аймат. Она метнулась вглубь хижины, но её вытащили за руки. Дьякса с помощником стояли наготове. Аймат прикрутили руки к поясу. Кривобокий узлом завязал ей жёсткие косы вокруг шеи. В хижине отчаянно заголосили дети. Аймат увели.

Эдвард перестал объезжать деревни, забросил отчёты, забыл текущие дела. Он зарылся в бумаги за прошлый год. Он замучил контролёра: в двенадцать часов ночи добродушный и заспанный Ван-Хемерт доставал ему из шкафов новые и новые связки дел. Эдвард рылся в бумагах с тревогой и поспешностью, точно не просто собирал данные, а напал на какой-то след. Он уже знал наизусть дела за прошлый, 1855, год и требовал у Ван-Хемерта данных за позапрошлый.

Эдвард действительно напал на след. Он держал в руках конец, и за этот конец он хотел вытянуть всю нить.

«Его высокопревосходительству господину генерал-губернатору, менгеру Ван-Твисту…»

Предшественник Эдварда, ассистент-резидент Ван-Гейм, составлял жалобу на раджу Адхипатти самому генерал-губернатору. Дальше шли наброски, черновики заявлений. Раджа строил дом в Паранг-Кудьянге и незаконно согнал на работу людей из двадцати деревень. На крестьянских полях гнил несобранный рис, люди умирали в пыли на дороге.

Ван-Гейм собирал улики против раджи. Цифры были ужаснее, чем мог себе представить Эдвард: сотни отобранных буйволов, восьмилетние дети на земляных работах. Наброски вдруг обрывались: Ван-Гейм отлучался куда-то.

Потом шли неразборчивые строки, упоминание о Паранг-Кудьянге; пятна, восклицательные знаки и несколько чернильных клякс, в которых ничего уж нельзя было разобрать.

Ван-Гейм ездил в Паранг-Кудьянг в первых числах ноября. После этой даты начинались в записях пропуски, непонятные слова. Несколько раз вполне отчётливо упоминалось о жалобе генерал-губернатору; жалоба была, видимо, составлена и готова к отсылке, но самой бумаги или хоть копии её Эдвард не мог найти нигде.

В конце ноября Ван-Гейм умер. От «затяжной желудочной болезни», как значилось в списках.

Что-то здесь было неясно Эдварду.

Он насел на Ван-Хемерта.

— Что произошло с предыдущим ассистент-резидентом? — в упор спросил он у контролёра.

Ван-Хемерт не ответил. Эдвард прочёл страх в его светлых добродушных глазах.

Тогда Эдвард начал искать разгадки другими путями.

В пристройке на пустыре жила служанка прежнего ассистент-резидента, метиска Кадат. С позволения Эдварда, она осталась доживать свой век в маленькой бамбуковой пристройке за домом. Метиска могла знать больше, чем другие. Эдвард позвал Кадат к себе. Едва он заговорил о Ван-Гейме, у старухи затряслись тёмные ревматические руки. Она ничего не знает, ничего не видела!..

— Ты должна мне сказать, старая, — настаивал Эдвард.

Метиска ничего не говорила. Эдвард видел только расширенные от страха глаза на жёлтом сморщенном лице. Ему стало совестно: зачем он её мучает? Больная старуха, — более ничего. Что она могла знать?..

Но кто же другой мог знать, если не она? Ван-Гейм доверял ей, он брал лекарство только из её рук, перед смертью он просил, чтобы метиску не гнали из дому. Старуха должна знать! Эдвард снова звал её к себе. Он расспрашивал, просил, умолял. Но старуха тряслась, кланялась, складывала руки, делала «сумба» и ничего не говорила.

Глава восемнадцатая

Дети за изгородью

Маленький Эдвард откопал в земле толстого красного червяка и шевелил его палочкой:

— Ползи, ползи!..

Червяк не хотел ползти; он тыкался головой в разрытую землю, он хотел домой.

Зелёная змейка обвилась вокруг кривого ствола карликового дерева — маленькая смирная змейка рисовых полей. Эду не боялся змейки: она не трогала людей.

— Шшш, — подразнил её Эду.

Змейка уползла в траву. Эдвард побежал за ней.

— Эду! Сюда, Эду!.. Не уходи никуда!

Эвердина сидела в саду с шитьём. Она ни на минуту не отпускала сына от себя:

— Сиди здесь, Эду. Играй с кошкой!

Здесь, на крохотном цветнике у веранды, было безопасно. Бамбуковый домик старой метиски Кадат прислонился к изгороди со стороны пустыря. Высокий забор защищал их от пыли проезжей дороги и от взглядов прохожих.

Эду не боялся солнца, — часами играл в саду в одной лёгкой шапочке и синих штанишках. И кошка Минтье подолгу играла с ним, не боясь жары, точно и она родилась в Индии.

— Играй здесь, Эду, подле меня!

Они с трудом достали европейскую кошку. Эвердина терпеть не могла яванских, — они были дики, серы, кусались; вместо хвоста у них торчал какой-то короткий безобразный обрубок. Ван-Хемерт привёз ей из Батавии, вместе с печеньем и кубиками для Эду, белую амстердамскую Минтье, учёную и ласковую, с длинной пушистой шерстью.

Эду обнимал кошку обеими руками. Минтье покорно мяукала.

— Жарко, пить хочу, — сказал мальчик. — И Минтье хочет.

— Погодите, сейчас я принесу вам молока!

Эвердина пошла в комнату.

— Погоди, Минтье, сейчас нам обоим принесут молока! — объяснил кошке мальчик.

Но Минтье вдруг, точно почуяв что-то, вся взъерошилась, дыбом выгнулась у Эду в руках и прыгнула в кусты.

— Куда ты, Минтье? Мама не позволила!

Минтье не слушала. Эду бросился за ней.

Он успел взять её на руки, но Минтье отчаянно рвалась и царапалась. Тут Эду увидел: в густой траве у забора стояла другая кошка, худая, дикая. Глаза у ней сверкали, как две жёлтые пуговицы.

«Фррр!..» — Минтье зашипела и вырвалась из рук Эду. Обе кошки встали друг против друга.