Прелестные картинки - де Бовуар Симона - Страница 18

— Можешь себе представить, Марта меня увещевает: я обязана повести ее к первому причастию!

— Она мечтает всех нас обратить. Она не проповедует, но ставит себя в пример. Всем своим видом она говорит: посмотрите, как вера преображает женщину, какую внутреннюю красоту она дает. Бедняжка, не так-то легко выявить наружу внутреннюю красоту.

— Ты злой.

— Да нет, она славная девочка. Доминика и ты, вы обе сделали блестящую карьеру; существование матери семейства так тускло, вот она и поставила на святость.

— К тому же иметь Юбера единственным свидетелем твоей жизни явно недостаточно.

— Кто был в Февроле?

— Жильбер Мортье, Дюфрены, Тирион и его жена.

— Она принимает этого подлеца! Помнишь, он приходил к нам — говорит без умолку, а за душой ничего. Не хвалясь, скажу, что начинал лучше его. Вся его карьера построена на грязных интригах и саморекламе. И Доминика хотела, чтоб я стал таким!

— Ты не мог.

— Я мог бы, если б совершил те же гнусности, что он.

— Именно это я и хочу сказать.

Доминика ничего не поняла. «Он предпочел роль посредственности». Нет. Жизнь без компромиссов, время, высвобожденное для раздумий, наслаждения культурой, вместо суетливого существования людей маминого круга; да и я живу не лучше.

— Твоя мать процветает по-прежнему?

Лоранс колеблется.

— У нее неладно с Жильбером Мортье. Я полагаю, что он собирается ее оставить.

— Вот уж полная неожиданность для нее! Она умнее мисс Планеты и на вид приятней госпожи Рузвельт: это дает ей основание считать себя выше всех женщин.

— Сейчас она очень несчастна, — Лоранс приняла резкость отца, но ей жаль мать. — Знаешь, я думала над тем, что ты мне говорил о несчастье. И все же оно существует. Ты остаешься самим собой в любой ситуации, но это не каждому дано.

— То, что доступно мне, доступно любому. Я не исключение.

— А я думаю, что исключение, — нежно говорит Лоранс. — Например, одиночество, мало кого оно не тяготит.

— Потому что люди не отдаются ему всей душой. Самые большие радости были мне дарованы одиночеством.

— Ты в самом деле доволен своей жизнью?

— Я никогда не совершил ничего, в чем мог бы себя упрекнуть.

— Тебе повезло.

— А ты своей недовольна?

— Довольна! Но я себя во многом упрекаю: слишком мало занимаюсь дочками; слишком мало бываю с тобой.

— У тебя дом и работа.

— Да, но все же…

Не будь Люсьена, у меня оставалось бы больше времени; я чаше видела бы папу и могла бы, как он, читать, размышлять. Моя жизнь чересчур загромождена.

— Ты видишь, мне уже надо ехать. — Она поднимается. — Твоя специальная смесь восхитительна.

— Скажи, ты уверена, что не получила внутренних контузий? Ты должна пойти к врачу.

— Нет, нет, я себя чувствую отлично.

— Что вы будете делать без машины? Хочешь взять мою?

— Я не хочу лишать тебя машины.

— Какое же это лишение! Я так редко ею пользуюсь. Мне больше по вкусу пешие прогулки.

Как это на него похоже, думает она взволнованно, садясь за руль. Ни на чей счет он не обольщается, и не приведи бог попасть ему на зуб, но он чуток, внимателен, всегда готов помочь. Она еще ощущает вокруг себя теплый полумрак его квартиры. Расчистить жизнь от всего лишнего. Я должна избавиться от Люсьена.

Сегодня же вечером, решила она. Она сказала, что встретится с Моной; Жан-Шарль поверил, он всегда ей верит, ему не хватает воображения. Сам он, безусловно, не изменяет ей, и ревновать ему и в голову не приходит.

— Тут красиво, ты не находишь?

— Очень красиво, — говорит она.

Они провели час у Люсьена, а потом она настояла на том, чтоб пойти куда-нибудь. Ей казалось, что в общественном месте легче объясниться, чем в интимной обстановке. Он повел ее в элегантное кабаре в стиле девятисотых годов: приглушенный свет, зеркала, зеленые растения, укромные уголки с диванами. Ей могло бы прийти в голову такое обрамление для фильма-рекламы какой-нибудь марки шампанского или выдержанного коньяка. Вот один из недостатков ее профессии: она слишком хорошо знает, как делаются декорации, под ее взглядом они распадаются на составные части.

— Что ты будешь пить? У них замечательное виски.

— Закажи мне, а выпьешь сам.

— Ты сегодня прекрасна.

Она мило улыбается.

— Ты мне говоришь это каждый раз.

— Это каждый раз так.

Она бросает взгляд на свое отражение в зеркале. Хорошенькая женщина, сдержанно веселая, чуть капризная, чуть таинственная — такой видит меня Люсьен. Мне это нравилось. А для Жан-Шарля я деловая, прямая, цельная. Тоже неправда. Приятная внешность, да. Но многие женщины куда более красивы. Перламутровая брюнетка с большими зелеными глазами, обрамленными огромными искусственными ресницами, танцует с мужчиной немного моложе ее; я понимаю, что от такого создания можно потерять голову. Они улыбаются друг другу, временами щека касается щеки. Любовь ли это? Мы ведь тоже улыбаемся друг другу, и руки наши встречаются.

— Если б ты знала, какая пытка эти уик-энды! Субботняя ночь… В другие ночи я еще могу сомневаться. Но тут я знаю. Это раскаленная лава в недрах моей недели. Я напился.

— Зря. Для меня это не так уж важно.

— Когда ты со мной, это для тебя тоже не так уж важно.

Она не отвечает. До чего он стал скучен! Сплошные упреки. Еще один, и я воспользуюсь. В самом деле…

— Потанцуем, — предлагает он.

— Пойдем.

Сегодня же вечером, повторяет она себе. Почему сегодня? Не из-за ночи в Феврале, ее не тяготит переход из одной кровати в другую: все так похоже. К тому же Жан-Шарль охладил ее чувства, когда она после катастрофы бросилась в его объятия, а он сухо заметил: «Машина вдребезги». Подлинная — и единственная — причина в том, что когда разлюбишь, любовь становится невыносима. Чистая потеря времени. Они молчат, как молчали нередко, но ощущает ли он, что это иное безмолвие?

Как за это взяться? — спрашивает она себя, садясь на диванчик. Она закуривает. В старомодных романах закуривают беспрестанно, это искусственно, говорит Жан-Шарль. Но в жизни часто случается прибегнуть к сигарете, когда надо преодолеть смущение.

— И ты тоже пользуешься «крикетом?» — говорит Люсьен. — Ты женщина со вкусом. Это так уродливо.

— Зато удобно.

— Как бы я хотел подарить тебе красивую зажигалку! По-настоящему красивую. Золотую. Но я лишен даже права делать тебе подарки.

— Ну! Ну! Ты позволял себе.

— Пустяки.

Духи, шарфики — она говорила, что это образчики для рекламы. Но, разумеется, от пудреницы или зажигалки из золота Жан-Шарль бы взбеленился.

— Ты знаешь, я не дорожу вещами. То, что я их рекламирую, отбило у меня интерес…

— Не вижу связи. Красивая вещь остается надолго как воспоминание. Вот от этой зажигалки, например, я давал тебе прикурить, когда ты впервые пришла ко мне.

— Можно вспоминать и без этого.

В сущности, Люсьен тоже живет внешней жизнью, хотя и по-иному, чем Жан-Шарль. Из всех, кого я знаю, только папа другой. Он верен чему-то, что в нем, а не в вещах.

— Почему ты говоришь со мной таким тоном? — спрашивает Люсьен. — Ты хотела пойти куда-нибудь, и мы пошли; я выполняю все твои желания. Ты могла бы быть полюбезнее.

Она не отвечает.

— За весь вечер ты не сказала мне ни единого нежного слова.

— Не было случая.

— Теперь никогда не бывает случая.

Вот подходящий момент, говорит она себе. Он пострадает немножко, потом утешится. Множество любовников на земле рвут как раз в это мгновение; через год они и не вспомнят.

— Послушай, ты не перестаешь упрекать меня. Лучше объяснимся откровенно.

— Мне нечего тебе объяснять, — быстро говорит он. — И я тебя ни о чем не спрашиваю.

— Спрашиваешь, только обиняком. И я хочу тебе ответить. Я к тебе очень хорошо отношусь, и так будет всегда. Но я больше не люблю тебя по-настоящему. (А любила ли? Есть ли смысл у этих слов?)

Молчание. Сердце Лоранс колотится быстрее, чем обычно, но самое тяжелое позади. Решительные слова произнесены. Остается закруглить сцену.