Просто любовь - Бэлоу Мэри - Страница 21

Вчера, подумала Энн, они признались друг другу в своем одиночестве. А сегодня – отрицали свою уязвимость. Вчера они говорили правду. Она подозревала, что сегодня они оба лгали.

Потому что оба были уязвимы. Он никогда больше не сможет рисовать. А у нее никогда не будет мужа, собственного дома и еще детей.

– Нельзя непрестанно думать только о том, что навсегда утеряно, – словно прочитав ее мысли, произнес Сиднем – Я не смогу вернуть свой глаз и руку, так же, как вы не сможете вернуть свою невинность или репутацию в глазах общества. И все же я кое-чего добился из того, что было возможным для меня. Я стал самым лучшим управляющим во всей Британии. А вы стали самой лучшей учительницей?

Он повернулся, чтобы посмотреть на Энн, и женщина увидела, как его губы снова сложились в ту удивительно привлекательную, кривую усмешку.

– В Британии? – прижав руку к сердцу, Энн посмотрела на него с притворным ужасом. – Я бы посчитала ниже своего достоинства устанавливать для себя столь низкую планку, мистер Батлер. Я стала самой лучшей учительницей во всем мире.

Они оба рассмеялись над этой глупой шуткой, и внезапно Энн ощутила его потрясающее сексуальное притяжение. Она повернулась и побежала по берегу, останавливаясь лишь тогда, когда ее ноги опасно погружались во влажный песок, оставленный отступившей волной. Она была очень расстроена из-за этого неуместного чувства. Обычно Энн достаточно хорошо контролировала себя. И испытать такие чувства к нему, к мистеру Батлеру! Ей все еще было очень трудно смотреть на него.

Сиднем Батлер шел за ней, поняла Энн. Повернув голову, она улыбнулась.

– Послушайте! – велела Энн.

– Некоторые люди даже не слышат этого, – после недолгой паузы проговорил мужчина. – Обычный шум моря можно легко спутать с тишиной.

Они стояли совсем близко друг от друга, внимательно прислушиваясь. Но спустя какое-то время Энн показалось, что она слышит удары своего сердца.

Или его сердца.

И с ужасающей ясностью Энн поняла, что жива. Не просто дышит и существует, но… на самом деле, живет полной жизнью.

Для Сиднема ее общество было волнующим и тревожащим.

Она задавала некоторые прямые вопросы, которых избегали его семья и близкие друзья, и о которых он сам предпочитал не думать. Но он тоже задал ей несколько весьма личных вопросов. Он предположил, что ее знакомые избегали расспросов об отце ее ребенка.

Она ненавидела этого человека.

Может, она была изнасилована? Или может, Энн возненавидела его потому, что тот отказался жениться на ней после того, как она забеременела?

Она была невероятно привлекательна, особенно, когда улыбалась, или когда о чем-то мечтала, словно растворяясь в окружавшей ее красоте. И все же она была с ним. Он пригласил ее на прогулку, и Энн согласилась. Когда он был с нею, то почти забывал о том, что она видит, когда смотрит на него. С нею Сиднем не чувствовал себя… ущербным.

Глядя на нее, трудно было представить, что она тоже по-своему ущербна и уязвима, как и он сам. Повернув голову, Сиднем наблюдал, как волны разбиваются в пену у береговой кромки, а затем откатываются назад, влекомые силой отлива.

А был ли он уязвим? Сиднем потратил последние шесть или семь лет своей жизни, пытаясь убедить себя, что стал сильным. Но в некоторых случаях Сиднем прекрасно осознавал, что кое в чем он так и не преуспел, и никогда не добьется успеха. Он признал свое одиночество, разве нет? Несмотря на приносящую удовлетворение работу и нескольких хороших друзей, он, по существу, оставался одиноким. Так же, как и она. И одной из причин, почему ему нравилось жить здесь, было то, что вероятность встречи с незнакомцами в этих краях была очень мала. При его внешности сложно было не испытывать раздражение от взглядов незнакомцев, когда они видели его впервые.

В то время как он с удовольствием наслаждался лицезрением прекрасной женщины, ей приходилось довольствоваться, по крайней мере, время от времени, видом чудовищного уродства. Он никогда не гордился своей привлекательностью, но… Ну, что же.

– Когда прилив полностью отступает, – указав направо, заговорил Сиднем, не дожидаясь, пока им полностью завладеет разрушающая жалость к себе, – тогда появляется возможность пройти вдоль края тех выступающих скал до главного пляжа. Но сейчас прилив, и этот пляж отрезан им и весьма уединен.

– Все это очень напоминает мне Корнуолл, – сказала Энн. – Каждая миля береговой линии являет новое и совершенно иное великолепие. А если мы взберемся на эти скалы, то увидим другой пляж?

– Да, но они высокие и достаточно труднопроходимые, – предупредил он.

Энн засмеялась.

– Это звучит как вызов, – заявила она и двинулась к скалам.

Ему всегда нравилось забираться на скалы, хотя иногда, пока он смотрел на раскинувшуюся вокруг него панораму или изучал образовавшиеся во время высоких приливов и отливов лужицы в поисках моллюсков и другой морской живности, они оказывались окруженными морем с трех сторон. Сиднему нравилось бросать вызов самому себе, забираясь туда, где отсутствие одной руки и глаза, а также довольно слабое колено, делало все это трудным, даже опасным.

Теперь некоторые вещи были для него недоступны. Но им следовало быть совершенно невозможными для него, а не просто маловероятными. Лишь после этого, с болью убедившись в собственной слабости, он отказывался от них.

Живопись была одной из этих бесспорно невозможных вещей.

Скалолазание – нет.

– О, смотрите! – воскликнула Энн, когда они вскарабкались на скалу, намного выше уровня маленького пляжа, но еще не достаточно высоко, чтобы добраться до вершины. Она заметила кучку морских ракушек в заполненной песком ямке у своих ног и наклонилась, чтобы осмотреть и подобрать несколько из них. Положив одну ракушку на ладонь, Энн протянула к нему руку. – Разве можно найти что-то более изящное?

– Не могу себе представить, – согласился Сиднем.

– Разве природа не удивительна? – спросила Энн, присев на выступающую часть скалы и положив ракушки к себе на колени.

– Всегда, – согласился Сид. – Даже когда ее влияние бедственно для человека, который пытается контролировать ее или бросать ей вызов. Природа – самый прекрасный художник, который может сотворить нечто столь хрупкое и изящное, как эти ракушки.

Он тоже присел на скалу возле нее и посмотрел вниз на пляж. Как кто-то может желать жить вдали от моря, во внутренней части страны, когда можно жить здесь?

Какое-то время они сидели в тишине, солнце согревало их, а морской бриз охлаждал лица. Как прекрасно, подумал Сид, что с ним сейчас кто-то есть. И это ошеломило его: хотя у него и имелись друзья, жившие по соседству, он никогда не гулял и не выезжал верхом ни с кем из них. Когда бы он ни приходил сюда, он всегда был один – до сегодняшнего дня.

Но теперь он всегда будет помнить о том, что Энн Джуэлл была здесь с ним. Он запомнит ее такой, какой она была в это мгновение: края ее шляпки, слегка колыхавшиеся на ветру, ее изящную расслабленную позу, длинные тонкие пальчики, почти благоговейно касавшиеся ракушки. Будет помнить скалы, позади одного ее плеча, и море – за другим плечом, тень, более темную, нежели ее платье, то же самое платье, которое она надевала вчера.

Энн подняла голову и встретила его взгляд.

– Как это произошло? – вдруг спросила она.

Её вопрос можно было понять по-разному, но Сид точно знал, что ее интересует.

– Я был офицером, – тихо начал Сиднем, – во время войны на Полуострове.

– Да, мне это известно.

Его взгляд устремился вдаль.

– Это была пытка, – так же тихо продолжил он. – Я был на специальном задании со своим братом, и в горах мы угодили в ловушку, подстроенную французской разведкой. С нами были важные документы, и только у одного из нас была возможность доставить бумаги по назначению, если второй предпримет отвлекающий маневр и в результате попадет в плен к французам. Кит был уже опытным военным, а я нет. И он был моим командиром. Я решил стать приманкой добровольно, чтобы ему не пришлось страдать, отдавая мне такой приказ. Мы были в штатском.