Задание - Родионов Станислав Васильевич - Страница 33

— Но почему подростки растут криминальными, я знаю наверняка, — сказал вдруг Петельников. — Родители виноваты.

— Только родители?

— Прежде всего. За много лет работы я понял вот что… Главный враг и добросовестных учителей, и наш, и непутевых подростков — их родители.

— Есть и еще враги, товарищ капитан.

— Школа, улица?

— Нет, сами ребята.

— Не уловил.

— Почему мы спрашиваем только с родителей, школы, улицы и не спрашиваем с самих ребят? Ведь им по шестнадцать-семнадцать — люди, граждане. Пьют, курят, работают, влюбляются, детей рожают… Мы все квохчем: трудные подростки… А может, плохие люди?

Петельников с любопытством смотрел на обессиленного товарища, из которого рабочий день высосал и физические силы, и психические. Но вот спорит; едва сидит, а спорит.

— Плохими людьми их сделали родители и прочие взрослые.

— А знаете чем, товарищ капитан? Нетребовательностью. Ну что за работа для здорового парня кончить восемь классов? А учат специальности, тянут за уши. И он знает, что хулигань, безобразничай, кури и пей — все одно восемь классов дадут закончить и специальности научат. Будет он напрягаться?

— Лейтенант, идешь против времени. Есть какой-то педагог, который труд в оценках не измеряет, не наказывает и двоек не ставит.

— А ребят выпустит в жизнь, где труд оценивают, двойки ставят и наказывают?

Петельников хотел выплеснуть на лейтенанта все накипевшее против родителей, все собранное им в квартирных обходах; хотел еще раз, и подробно, рассказать про хладнокровного Желубовского, вздорнейшую бабусю Шиндорги и пьяную маму Ирки, но осекся. Он вспомнил свою мысль, сказанную, кажется, отцу Грэга. Как он ее выразил… Жизнь детей должна походить на жизнь взрослых: те же радости, те же печали, и дело лишь в масштабе. Не об этом ли говорит Леденцов?

— Им бы нагрузочку, товарищ капитан, им бы дело, с них бы спросить… А ребята неглупые. Бледный мне подкинул социальнейший вопросик: почему честный, идейный и одухотворенный человек живет хуже бесчестного, безыдейного и бездуховного? Ведь должно быть наоборот.

— Что ты ответил?

— Не ответил, товарищ капитан.

— Почему?

— Не знаю, а врать не захотел. А вы знаете?

— Бесчестный, безыдейный и бездуховный не живет лучше честного и хорошего человека, а больше только ест, пьет и потребляет барахла.

Леденцова поразила ясность ответа. Но больше поразило то, что сам он это знал давно и прочно. Почему же не ответил Бледному? Или надетый на голову мешок не способствует сообразительности?

Петельников вместо того, чтобы взяться за куртку и уйти домой, достал электрический чайник. Пока кипятилась вода, из шкафчика выплыли две чистейшие фарфоровые чашки, две мельхиоровые ложечки, небольшая фаянсовая ваза с пиленым сахаром, банка растворимого кофе и пачка лимонного печенья. Кофейный запах загадочно все преобразил. Настольная лампа, казенная, имеющая инвентарный номер, засветилась уютным желтым светом; креслица стали мягче и глубже; развеялась вечная прокуренность; натертый пол заблестел тепло, по-домашнему; и стушевались всякие учрежденческие карты, телефоны и сейфы. Оперуполномоченные пили кофе. Казалось, могли бы и дома; да и не кофе пить, а обедать и ужинать, чего не успели сделать раньше. Но они этой уютной и одинокой тишиной кончали трудный день, как бы еще раз все осмысливая и проверяя.

— Что-нибудь придумаем, — сказал Петельников, чувствуя, что Шатер не выходит у Леденцова из головы.

— Ирку жалко…

— Всех жалко.

— Ирку жалче.

— Почему?

— Есть нюанс.

— Какой? — заинтересовался Петельников.

— В смысле наших особых отношений.

— Что за особые?

— Какие возникают между мужчиной и женщиной, товарищ капитан.

Петельников поставил чашку на столик и тяжело глянул на подчиненного. Присмиревший Леденцов попробовал объяснить:

— Не в том смысле, в каком вы подумали, но и не совсем в обычном смысле…

— Товарищ лейтенант, доложите о ваших отношениях с гражданкой Иркой-губой, то есть с гражданкой Ивановой!

— Мы с ней… того… интим.

— Что?! — крикнул Петельников так, как и на убийцу не кричал.

— Целовались, товарищ капитан! — ошалело крикнул и Леденцов.

Петельников легонько толкнул заявление гражданки Косолапиковой о пропаже с балкона мешка алма-атинских яблок; бумажка упорхнула под стол, что и требовалось: он нагнулся, дав волю неудержимой улыбке.

— Зачем целовался? — спросил он опять строго, появляясь из-под стола.

— В оперативных целях, товарищ капитан.

— Боря, это хуже воровства! — вырвалось у Петельникова.

Сердце Леденцова обмерло — не от слов капитана, а оттого, что они подтвердили его собственные мысли, которые он боялся выразить так откровенно. Хуже воровства.

Но Петельников уже пожалел оброненных слов. Перед ним сидел измученный парнишка с несчастным лицом — бледный, плечи опущены, обычно вихрастые рыжие волосы полегли устало, белесые ресницы моргают скоро и беспомощно…

— Что-нибудь придумаем, — повторил Петельников и добавил: — Завтра отдыхай, это приказ!

26

Домой Леденцов приехал в час ночи. За ужином да за разговорами с мамой еще минул час. Лег в два. И сразу понял, что ему не уснуть. Сперва казалось, ему мешают натруженные, ставшие гулкими ноги. Но мешало другое: какая-то нервно звенящая струна, будто натянули ее внутри от макушки до пяток и всю ночь микронно подкручивают колки, отчего струна воет на последней ноте и вот-вот лопнет. Ему оставалось только ждать этого обрыва.

Он старался думать об упущенном Пашке-гундосом. Но Пашку поймают, Пашкой занимаются многие. Шатром же никто.

Как им Ирка сообщила: всех собрала или обошла каждого? Леденцов смотрел в потолок, подсвеченный ночными огнями города, и на нем как бы проступали туманные лица. Вот они услышали, что Желток оказался подосланным оперативником… Бледный еще больше побледнеет, потом выругается и, возможно, обзовет Ирку: она ведь привела. Шиндорга перебросит челку с одного глаза на другой, усмехнется зло, как бы говоря, что он это давно предвидел. Грэг задумается и скорее всего промолчит или споет что-нибудь философское. А Ирка…

Он вздохнул облегченно, когда слабый луч запоздалого грузовика неспешно пересек потолочный экран, сгоняя всякие лица и, главное, не пуская туда Иркиных обиженных губ. Леденцов перевернулся на живот, уткнувшись в подушку. Но дело оказалось не в потолке: Иркино лицо вновь задрожало перед глазами. Перед глазами ли? Оно как бы растворилось во всем, что было в комнате, а значит, жило в его сознании. И ни спугнуть его, ни уснуть.

Как сказал капитан? Хуже воровства. Ирка подумала, что он целовался ради своего задания. А разве не так? Не так, не совсем так. Ему стало жаль ее, обходимую парнями и замороченную матерью. Да, он целовался, но ничего не обещал. Не обманул, а пожалел.

Леденцов опять лег на спину. Видимо, часа три ночи. Тишина; и в городе бывает тихо, когда три часа ночи. Ничего, завтра он выспится, капитан отпустил. Выспится? А Мочин? Ребята его обрадуют — если уже этого не сделали, — что занозистый Желток оказался опером из уголовного. И Мочин попрячет все краденые запчасти. Нет, завтра надо ехать с обыском, да пораньше.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть белесого потолка.

Чего же он достиг в этом Шатре? Пожалуй, только Гриша Желубовский отстанет от компании, но тут заслуга капитана и «Плазмы». Остальных он даже не шевельнул. Нет, шевельнул. Решили помочь брошенной Валентине, к Мочину решили не ходить, Ирка с Грэгом явно смотрели в сторону Леденцова…

Он пытался думать о другом, о чем угодно, обо всем. Но дрожавшая внутри струна, казалось, ничего не воспринимала, кроме Шатра. Леденцов перебрал в памяти прежние разговоры и встречи, заметив, что делает это отрешенно, уже не имея к Шатру никакого касательства. И неожиданная отрешенность дала взгляду покой, а значит, и толику мудрости.