Рассказы и очерки разных лет - Хемингуэй Эрнест Миллер - Страница 41

Я увидел, как один из тех троих поднялся ему навстречу, и видел лицо этого человека. За ним поднялись еще несколько, и они стали теснить стрелка между столиками в левый угол. Тот бешено отбивался, и, когда прозвучал выстрел, я схватил решительную девицу за руку и нырнул с ней в сторону кухонной двери.

Но дверь была заперта, и, когда я нажал плечом, она не подалась.

— Лезьте туда, за угол стойки, — сказал я.

Она пригнулась.

— Плашмя, — сказал я и толкнул ее на пол. Она была в ярости.

У всех мужчин, кроме немца, залегшего под столом, и школьного вида юноши, вжавшегося в стену в дальнем углу, были в руках револьверы. На скамье вдоль левой стены три крашеные блондинки с темными у корней волосами, стоя на цыпочках, заглядывали через головы и не переставая визжали.

— Я не боюсь, — сказала решительная девица. — Пустите. Это же смешно.

— А вы что, хотите, чтобы вас застрелили в кабацкой перепалке? — сказал я. — Если у этого героя найдутся тут друзья — быть беде.

Но, видимо, друзей у него не оказалось, потому что револьверы постепенно вернулись в кобуры и карманы, визгливых блондинок сняли со скамьи, и все прихлынувшие в левый угол разошлись по местам, а человек с пульверизатором спокойно лежал навзничь на полу.

— До прихода полиции никому не выходить! — крикнул кто-то от дверей.

Два полицейских с карабинами, отделившиеся от уличного патруля, ужо стояли у входа. Но тут же я увидел, как шестеро посетителей выстроились цепочкой в затылок, как футболисты, выбегающие на поле, и один за другим протиснулись в дверь. Трое из них были те самые, что выкинули стрелка на улицу. Один из них застрелил его. Они проходили мимо полицейских, как посторонние, не замешанные в уличной драке. А когда они прошли, один из полицейских перегородил вход карабином и объявил:

— Никому не выходить. Всем до одного оставаться.

— А почему же их выпустили? Почему нам нельзя, а им можно?

— Это авиамеханики, им надо на аэродром, — объяснил кто-то.

— Но если выпустили одних, глупо задерживать других.

— Надо ждать службу безопасности. Все должно быть по закону и в установленном порядке.

— Но поймите вы, если хоть кто-нибудь ушел, глупо задерживать остальных.

— Никому не выходить. Всем оставаться на место.

— Потеха, — сказал я решительной девице.

— Не нахожу. Это проста ужасно.

Мы уже поднялись с полу, и она с негодованием поглядывала туда, где лежал человек с пульверизатором. Руки у него были широко раскинуты, одна нога подвернута.

— Я пойду помогу этому бедняге. Он ранен. Почему никто не поможет, не перевяжет его?

— Я бы оставил его в покое, — сказал я. — Не впутывайтесь в это дело.

— Но это же просто бесчеловечно. Я готовилась на сестру и окажу ему первую помощь.

— Не стоит, — сказал я. — И не подходите к нему.

— А почему? — Она была взволнована, почти в истерике.

— А потому, что он мертв, — сказал я.

Когда явилась полиция, нас задержали на три часа. Начали с того, что перенюхали все револьверы. Думали таким путем установить, кто стрелял. Но на сороковом им это, видимо, надоело; да и все равно, в комнате пахло только мокрыми кожаными куртками. Потом они уселись за столиком возле покойного героя и стали проверять документы, а он лежал на полу — серое восковое подобие самого себя, с серыми восковыми руками и серым восковым лицом.

Под разорванной рубашкой у него не было нижней сорочки, а подошвы были проношены. Теперь, лежа на полу, он казался маленьким и жалким. Подходя к столу, за которым двое полицейских в штатском проверяли документы, приходилось перешагивать через него. Муж девицы несколько раз терял и снова находил свои документы. Где-то у него был пропуск, но он его куда-то заложил и весь в поту нервно обшаривал карманы, пока наконец не нашел его. Потом он засунул пропуск в другой карман и снова принялся искать. На лице его выступил пот, волосы закурчавились, и он густо покраснел. Теперь казалось, что ему недостает не только школьного галстука, но и картузика, какие носят в младших классах. Говорят, что переживания старят людей. Но его этот выстрел еще на десять лет помолодил.

Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь — разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами — их называют навахами, — и что, если мне случилось быть свидетелем нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе. Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем. Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа полиция нас отпустила.

В отеле «Флорида» обо мне беспокоились, потому что в те времена бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был вернуться домой и рассказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на электрической плитке, и рассказ мой имел успех.

За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная, как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они улыбались.

— Ну как, поймали убийцу? — спросил я.

— Не начинайте день шутками, — сказал бармен. — Вы видели, как он стрелял?

— Да, — сказал я.

— И я тоже, — сказал он. — Я в это время вон там стоял. — Он показал на столик в углу. — Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.

— И долго еще задерживали публику?

— До двух ночи.

— А за fiambre, — бармен назвал труп жаргонным словечком, которым обозначают в меню холодное мясо, — явились только сегодня в одиннадцать. Да вы, должны быть, всего-то и не знаете.

— Нет, откуда же ему знать, — сказал один из официантов.

— Да, удивительное дело, — добавил второй. — Редкий случай.

— И печальный к тому же, — сказал бармен. Он покачал головой.

— Да. Печальный и удивительный, — подхватил официант. — Очень печальный.

— А в чем дело? Расскажите.

— Редчайший случай, — сказал бармен.

— Так расскажите. Говорите же!

Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом

— В том пульверизаторе, вы понимаете, — сказал он, — в нем был одеколон. Вот ведь бедняга!

— И вовсе не такая это была глупая шутка, — сказал официант.

— Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться, — сказал бармен. — Бедный малый!

— Понимаю, — сказал я. — Значит, он просто собирался всех позабавить.

— Видимо, — сказал бармен. — И надо же, такое печальное недоразумение.

— А что с его пушкой?

— Полиция взяла. Отослали его родным.

— Воображаю, как они довольны, — сказал я.

— Да, — сказал бармен. — Конечно. Пульверизатор всегда пригодится.

— А кто он был?

— Мебельщик.

— Женат?

— Да, жена приходила утром с полицией.

— И что она сказала?

— Она бросилась к нему на грудь и все твердила: «Педро, что они с тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!»

— А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе, — сказал официант.

— Говорят, что он был слабогрудый, — сказал бармен. — Он сражался в первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не смог. Чахотка.