Гипсовый трубач: дубль два - Поляков Юрий Михайлович - Страница 37

– Чувствуешь, пахнет? – втянул воздух сопровождающий пьяный.

– Еще бы! Натуральная! Моей понравится. Синтетика пахнет галошами.

– Сколько стоит?

– Пятьсот пятьдесят.

– Бери, не думай! – посоветовал сопровождающий пьяный.

– З-заверните!

– Но ее отвесили! – запротестовала Зоя.

– Не об-бидим!

Расплатившись, пьяные схватили сверток и, налетая на вешалки, умчались к поезду.

– Не обидели? – спросил я.

– Нет, не обидели… – ответила она и посмотрела на меня так, что сразу стало ясно: с милиционером у нее скоро закончится.

Но два раза войти в одну и ту же женщину, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, невозможно! Вот что такое, дорогой мой Андрей Львович, расчисленный хаос бытия! Об этом я хочу снять кино. А вы мне все какой-то «Портрет Дориана Грея» для бедных подсовываете!

– Ничего я вам не подсовываю!

– Нет, подсовываете! Поэтому думайте, думайте и еще раз думайте!

– А Зоя? – после некоторого молчания спросил автор «Знойного прощания».

– Что – Зоя?

– Ну как у нее сложилось?

– Не знаю. Я еще не настолько стар, коллега, чтобы интересоваться дальнейшей судьбой моих прошлых женщин! – мрачно ответил Жарынин и пошел на рискованный обгон огромной фуры, нагло прущей в левом ряду.

Увлеченный рассказом соавтора, Кокотов даже не заметил, что пробка давно рассосалась, и они уже проскочили указатель на «Правду».

17. Японский рододендрон

Когда подъезжали к Дому ветеранов, Андрей Львович бросил ищущий взгляд на стоянку, и сердце его, похолодев, сжалось, точно мошонка на морозе. Красного «крайслеренка» Натальи Павловны не было.

«Вот мы и продолжили наши роскошные беседы!» – мысленно заскулил автор «Кандалов страсти» и, злея, вспомнил, как грубо беспардонный Жарынин прервал его вчерашнее свидание с Обояровой, такой ласковой и многообещающе доверчивой.

Кокотов повернулся к режиссеру, чтобы в отместку резко выразить ему какую-нибудь еще не сформулированную гадость, и обнаружил, что тот, подавшись вперед, внимательно разглядывает через лобовое стекло вислоусого незнакомца в украинской рубахе-вышиванке. Приезжий стоял, выкатив на балюстраду живот, и щурился на закатное солнышко. Было ему за пятьдесят, о чем свидетельствовали седые немытые космы, какие обычно позволяют себе только бомжи да еще самый авангард творческой интеллигенции.

– Андрюха?! – вдруг завопил Жарынин, выскочил из машины и пошел на «незалежника», широко раскинув руки, точно строитель светлого будущего с советского плаката.

– От дывысь! – весело отозвался малоросс, и еле поспевая за своим животом, бросился по ступенькам вниз.

Наблюдательный писатель успел заметить на нем просторные джинсы, напоминающие козацкие шаровары и «жовто-блакитные» кроссовки. Встретившись, почти столкнувшись, режиссер с незнакомцем обнялись и, радостно причитая про годы-зимы, стали обхлопывать друг друга, проверяя, все ли части тела на месте.

– Дмитро!

– Андрюха! Ну, ты и размордел!

– А як же? Москали теперь наше сало не едят, нам больше достаеться!

Кокотов, изнуренный отсутствием Натальи Павловны, нехотя вылез из «вольво» и смотрел на счастливую встречу друзей с трудно дающимся умилением.

– Андрюха, знакомься – мой соавтор Андрей Львович Кокотов, прозаик прустовской школы!

– Здоровэньки булы, тезка! – «незалежник» крепко пожал руку автора «Сумерек экстаза».

– А это мой однокурсник Андрей Розенблюм. Мы вместе во ВГИКе учились…

– Ни-и! – посерьезнев, качнул головой поседелый кинематографист. – Зараз Андрiй Розенблюменко.

– А что так?

– Так надо!

– Ты это серьезно?

– А як же? Незалежность – это тебе, Дмитро, не вареники с вишней.

– М-да… А к нам-то зачем?

– Во-первых, приехали батьку Пасюкевича, нашего кобзаря, проведать. Он же у нас национальный герой! Все вот ждем, когда можно будет прах его на родину перевезти. Во-вторых, надо забрать скамейку, на якой Довженко сидел. Предоплату год как со Львова перечислили. Беспокоятся. А главное – гроши буду просить на кино…

– У кого же?

– У вашего министра культуры.

«Странно…» – подумал Андрей Львович.

После краха «Поцелуя черного дракона» и скандального разрыва с фондом Сэроса он вымаливал у минкульта скромный грант, чтобы написать продолжение своей нашумевшей в перестройку повести про школьников, объявивших бойкот педагогу. По замыслу, старшеклассники в конце концов примиряются с учителем и начинают вместе разыскивать останки бойцов Красной Армии, разбросанные в чащобах дальнего Подмосковья. Мыслишка подзаработать на патриотическом воспитании разболтавшейся молодежи казалась ему весьма заманчивой. Однако из министерства ответили, что на такие глупости денег у них нет. Собственно, этот отказ и превратил со временем перспективного прозаика Кокотова в плодовитую, как дрозофила, Аннабель Ли. А вот пьянице и развратнику Федьке Мрееву, попросившему у минкульта на издание сборника статей «Матушка п…а. Вагинальный дискурс в русской поэзии», денег дали мгновенно, не пикнув.

– А про что кино-то? – полюбопытствовал Жарынин.

– Про Конотоп! – гордо доложил Андрiй, – як мы вашу дворянскую конницу порубали да в болотах потопили! – добавил он и махнул рукой, снося кому-то с плеч голову. – Скоро юбилей. Сначала я, конечно, хотел про Голодомор снять, но, сам знаешь, жуткая конкуренция! Это ж чистый «Оскар»! Якорибский, бисов сын, перехватил…

– Пашка Якорибский?

– Павло, – поправил Андрiй.

– Сомневаюсь я, что денег тебе дадут! – покачал головой режиссер.

– Ни трошки не сомневайся! – Розенблюменко снисходительно хлопнул однокашника по плечу. – Дадут! Одно дело делаем.

– Какое дело? – не удержался Кокотов.

– Боремся с проклятым имперским прошлым! Ты-то, Дмитро, как? Рассказывай! Ты ж после «Плавней» совсем пропал. Говорили, тебя посадили, а потом в Америку отпустили. Я весь Брайтон-бич обшукал. Никто тебя там не видел. А ты, чертяка, здесь! Що працюэше?

– Вот сценарий с Андреем Львовичем пишем.

– А гроши кто дает?

– Немцы.

– Нимци? – ревниво насторожился незалежник. – Сценарий случайно не про Холокост?

– Нет, у нас кино про жизнь.

– И то дило! Слухай, пидемо до мене, побалакаем, выпьем горилки, закусим сальцем. Что сказал Сен-Жон Перс о сале? Не забыл?

– А як же! – засмеялся Жарынин. – Ничего не сказал, потому как онемел от восторга, когда попробовал!

– Помнишь, помнишь чертяка! – заржал Розенблюменко и снова обнял друга. – Ты в яком номере?

– В люксе.

– Вот, всегда вам, москалям, усе саме гарне!

Те м временем из-за куртины показался рослый парубок – тоже вислоусый и остриженный в кружок, как кузнец Вакула. Он бережно вел под руку, приноравливаясь к старческому шарканью, любимого ученика профессора Грушевского. Пасюкевич был одет в ветхий нерусский мундир и фуражку наподобие той, что носил незабвенный Йозеф Швейк. На побитом молью рукаве можно было разглядеть выцветший шеврон с трехкоронным галицийским львом. Кобзарь что-то рассказывал, вдохновенно тряся головой, а молодой сподвижник внимал ему с мемориальным благоговением.

– Микола Пержхайло… – кивнул на парубка Розенблюменко. – Со мной приехал. Талант! Из Ужгорода. Он у меня в сериале молодого Мазепу играл.

– Это когда гетмана без штанов к жеребцу привязали и в чистое поле пустили? – намекая на известный исторический факт, усмехнулся Жарынин.

– То москальски враки. Ты лучше, Дмитро, вспомни, как ваши Ванька Грозный да Петька Первый гомосечили! – грустно возразил Розенблюменко и, махнув рукой, крикнул: – Микола, поди сюды, я тут приятеля зустрив, пишли з нами – жахнемо!

– Нэ можу! Батько Пасюкевич розказуе, як вин у Карувському лиси з москалямы бывся. Ты йды, я пизнише буду… – густым драматическим басом откликнулся «молодой Мазепа».

– Ладно, хлопцы, пийшли до хаты! За встречу надо терминово выпить! – Розенблюменко одной рукой обнял Жарынина, а другой Кокотова.